Совсем как одуревший от красной мантии бык.
Объясниться со мной директриса не пыталась. В чем, увы, невозможно было найти виновных. Кроме меня самого. С того самого вечера у нее в гостях, я бегал от Нелли Степановны, как суслик от совы. Впрочем, мои шансы ускользнуть были невелики, совсем как у суслика. Мой молчаливый и, безусловно, мучительный для нее — прежде всего ввиду длительной неопределенности — отказ от ее дочери она восприняла и надо признать, стойко, учитывая масштаб замысла. Мстила она соответственно — масштабно и молча, и я чувствовал себя шариком, который еще мгновение назад был красивым и огромным, парящим над всеми остальными шарами, а теперь из–за ослабшего узла медленно выпускает воздух, уменьшаясь в размерах и плавно опускаясь на грешную землю.
Свыкшийся, наконец, с накрывшим меня, совсем как тень совы над сусликом, молчанием, я с трудом верю своим ушам, когда на родительском собрании Даманская наклоняется к моему уху и, не в силах сдержаться — болтливость женщины сильнее ее же ненависти — рассказывает все.
Или почти все, что ей известно об Ирине Албу.
Ирине Сергеевне Албу, если быть точным, а для нас, преподавателей лицея, точность прежде всего в том, чтобы не противоречить директрисе, которая встречает входящую в актовый зал Албу в лучших традициях настоящего японского ресторана — пятясь назад, бесконечно кланяясь и при этом умудряясь чуть ли не спиной видеть лучшее и конечно же свободное место, к которому она уверенно подводит почетную гостью.
Яснее ясного, что иначе как по имени–отчеству Долту к ней не обращается. Хотя эта самая Ирина Сергеевна явно моложе ее, прикидываю я. Симпатичная, между прочим: строго, как это принято говорить, очерченные темные брови, читай — изрядно выщипанные, чуть продолговатое и худощавое, но отсвечивающее блеском здоровой кожей лицо, бегающие, скорее от собственных мыслей, чем от смущения то ли карие, то ли чайного цвета глаза, вполне достойная грудь, растягивающая облегающую верхнюю часть туловища сорочку. И еще — самая настоящая плетеная косичка, болтающаяся чуть ниже лопаток, пшеничного, в отличие от пробивающихся прямо из головы чернеющих корней, цвета.
— …с грантами–то на следующий год — проблема, — слышу я и понимаю, что Виктория увлеченно выдает мне все самые острые новости, разумеется, из кулуаров администрации лицея.
— Албу и так, считайте, основной спонсор, — продолжает она, и я чувствую ушной раковиной ее теплое дыхание, — а теперь, когда американцы вроде бы отказываются…
Я все понимаю с двух предложений — большая, надо признать, редкость для меня. Одного я пока не возьму в толк — какого дьявола дорогой, как выясняется, для нашей директрисы Ирине Сергеевне, все это надо. Транжирить собственные бабки на содержание лицея
— Да кто она, собственно, такая? — поворачиваюсь я к Виктории и наши взгляды на секунду застывают, а носы — те и вовсе касаются друг друга кончиками.
— Вы что, правда не знаете? — чуть отпрянув назад, спрашивает Вика.
Теперь, правда, она голоса не повышает, а совсем наоборот — почти шепчет.
Я беспомощно верчу головой и пожимаю плечами и все для того, чтобы узнать еще одну — не многовато ли сенсаций на пару отдельно взятых минут? — сенсационную новость.
— Она же мать вашей ученицы! — улыбается Вика, растерянно, но не без теплоты во взгляде.
Бог ты мой! Передо мной, загораживая огромные голубые глаза моей коллеги, всплывают другие глаза — раскосые, то ли карего, то ли чайного цвета, из–за очков в черной прямоугольной оправе не разобрать. Глаза за стеклами очков и косая, рваная челка, которая еще вполне себе ничего по сравнению с остальными фрагментами прически — короткими, но поразительно беспорядочно, словно разворошенными ураганом волосами, окрашенными, ко всему прочему, в необычайно пестрые цветовые пятна — от пепельного до лилового.
Александра, соображаю я, награждая выплывший из памяти портрет именем. Его, кстати, настоящим именем. Ведь Александра Албу — и в самом деле моя ученица, шестнадцатилетняя девушка с прической эмо и, как мне теперь известно, самой влиятельной мамой из всех родителей всех учеников лицея.
