— Вы не знаете Ирину Албу? — с ударением на «вы» даже не вопрошает, а возмущается она.
Мое инстинктивное желание — ударить и ее по губам, и спохватываюсь я чуть ли не в последний момент. Я смертельно напуган — не за нее, конечно, а за себя. За мою скандальную, судя по ее тону, неосведомленность, которую она чуть ли не в полный голос попыталась засвидетельствовать перед окружающими.
— Как, вы не знаете? — еще громче повторяет Вика.
В это трудно поверить, но она искренне удивлена. В противном случае ее реакция сошла бы за форменное издевательство, чему я, впрочем, ничуть не удивился бы.
Вика, вернее Виктория Михайловна — на меньшее в моем обращении к ней она не согласна — оправдала мои самые мрачные прогнозы. Директриса приняла ее на работу исключительно из мести мне. В любом случае, мне пора свыкнуться с подобным положением дел и, может, даже внушить себе, что никакие мы не конкуренты.
Хотя на самом деле это я — не конкурент ей.
— Давайте сразу договоримся, — предложила она, срыва целлофан с сигаретной пачки.
Курить в лицее запрещено. В классах, в коридоре и даже в баре, в котором, тем не менее курят все. Вот и тогда, в первый же день после знакомства в кабинете директрисы, Виктория, не обращая внимание на запреты, закурила за столиком в баре, куда я привел ее, сам пока еще не понимая зачем.
В отличие от меня, к нашему разговору она подошла подготовленной.
— Мне не нужно от вас трех вещей, — сказала она, выпуская первое облако дыма. — Профессиональных советов, академических часов и личных встреч.
Я улыбнулся.
— Но у вас же, — сказал я, — пока вовсе нет часов. Я — единственный преподаватель истории в этом лицее.
— Уже не единственный, — справедливо поправила она. — И часы я, конечно получу. Ваши, но без вашей помощи.
— Не сомневаюсь, — кивнул я. — Но с чего вы решили, что я буду настаивать на личных встречах?
Снова пыхнув, Виктория усмехнулась.
— Отчего же вы не спрашиваете о профессиональных советах?
Я тоже усмехнулся, правда, молча. Ведь ответить мне было нечего.
С той минуты взаимное молчание стало фирменным знаком нашего, если можно назвать таковым, общения. Я даже позавидовал директрисе, диспутом которой с химичкой в учительской как–то стал свидетелем, хотя остальные присутствующие, должно быть изрядно повеселились: еще бы, две рядовые, в общем, училки, яростно спорят о Фарадее и никеле.
Наши отношения с Даманской, вернее, их полное отсутствие, начисто исключали не только местечковые дискуссии на научные темы. Мы и здоровались–то лишь в учительской, там, где приветствие, как правило, коллективное а значит, каждый из нас мысленно оправдывал себя — я‑то уж точно, — что обет молчания не нарушен.
Впрочем, Нелли Степановна теперь тоже не отличалась разговорчивостью. Со мной–то уж точно. Зато в компании с Викторией она попадалась мне на глаза слишком часто, видимо, чтобы не дать мне возможности вырваться из состояния смятения. Еще и переглядывались, улыбаясь, как мама и дочь, делящие между собой молодого мускулистого любовника.
Интересно, догадывалась ли Даманская о своей роли? И, если знала, неужели согласилась с унижением быть красной тряпкой, раздражающим мой мозг каждым своим появлением в поле моего зрения, крадущей мои часы, словно матадор, который с каждым новым ударом шпаги укорачивает и без того короткий век быка. Понимала ли Виктория Михайловна, Виктория, Вика, эта молоденькая дура с кукольными глазами, что придет и ее черед — ровно через три года, когда будущая хозяйка лицея Вероника Долту станет, наконец, дипломированным специалистом и тогда часы, а заодно и заработок будет перетекать уже из ее, Викиного кармана в наверняка недешевое модное портмоне Вероники.
Пока же работу и деньги терял я. Нелли Степановна срезала мои часы постепенно, но уверено и это поступательное сокращение пугало сильнее любого внезапного переворота, когда все летит вверх тормашками. Моя участь была очевидна — превращение начавшей было стремительный рост горы обратно в мышь — серую и незаметную, которой при желании и в подходящий момент можно будет закусить незаметно для окружающих. Формально Долту была права: лицею требовались по меньше мере два учителя истории, вот только второй — а я теперь снова становился явно не первым — был обречен на неминуемое заклание.
