Здесь еще только констатация факта, зарисовка с натуры и никакого почти личного отношения. Его лояльность Советской власти никем пока не подвергается сомнению. Пунин преподает, руководит художественной частью Государственного фарфорового завода. Но буквально через несколько дней интонация меняется: «Нигде ничто не „вертится“, все стоит; мертвое качание, что-то зловещее в мертвой тишине времени; все чего-то ждут и что-то непременно должно случиться и вот не случается… неужели это может тянуться десятилетие? – от этого вопроса становится страшно, и люди отчаиваются и, отчаиваясь, развращаются. Большей развращенности и большего отчаяния, вероятно, не было во всей русской истории».
Даже при попытке мыслить глобально, человек имеет мерилом прежде всего собственную жизнь. Вот и Пунин в 25-м году говорит о десятилетии терпения и отчаяния, и ему страшно. Хотя чем дальше, тем формулировки его становятся более обобщенными и лишенными хронологической перспективы: «Хорошую тюрьму придумали, сразу для всех и без решеток».
В 1935 году Пунин, Л. Н. Гумилев и его университетские друзья, бывавшие в квартире Пуниных, были арестованы по обвинению в террористической деятельности. Однако вскоре, – как считают, после обращения Ахматовой через посредников к Сталину, – все они были освобождены. Надежда на справедливость еще сохранялась. Но не столько годы, сколько эпоха старила стремительно.
«Ночи уже темные – почему в молодости так долго стояли эти белые ночи, а теперь не успеваешь их увидеть. Вообще ничего не успеваешь. Кончается жизнь, так очевидно». Пунину в пору этой записи – 46 лет.
Вскоре произойдет разрыв с Ахматовой. Через некоторое время в его жизни появится другая женщина – М. А. Голубева, иллюзорная, реваншная любовь. Пунин отдает себе в этом ясный отчет, хотя отношения продолжают длиться. Война, эвакуация, болезнь. Умирает Галя. Умирает Дама Луны. С Ахматовой они иногда видятся, переписываются. Известно, что Николай Николаевич был одним из первых читателей «Поэмы без героя».
Он все больше чувствует себя стариком, жалуется на упадок сил, признается, что ему страшно жить.
Старость развязывает все узлы и, во всяком случае, всему возвращает цену. Только она, оказывается, способна избавить от романтизма. Запись 1945 года: «Завтра день рождения Ани (А. Г. Каминская, дочь И. Н. Пуниной. – Н. К.). Весна едва-едва; сейчас льет дождь; сегодня топили печь. Холодно, в комнате 11 градусов. Как всегда в дни семейных праздников, чувствуется отсутствие Гали. С ней как-то все было прочнее. Будущее темно. Страшно думать, что станет с Ирой (И. Н. Пунина, дочь Н. Н. Пунина. – Н. К.), если я скоро умру или погибну как-нибудь иначе».
Из этой записи видно, что Пунин в какой-то мере предвидел участь, которая его ожидала.
В августе 1946-го в Доме отдыха Рабиса за шахматами случайно слышит имя Ахматовой и из газет узнает о роковом постановлении: «Думал, что это может плохо кончиться, но такого не ожидал».
Спустя несколько месяцев начинается его открытая травля в печати. В 1947 году Пунин подает заявление о выходе из Союза советских художников. Его обвиняют в пропаганде «декаданса, развращенного упаднического искусства Запада и таких его представителей, как Сезанн, Ван Гог и другие». В это время он работает над диссертацией об Александре Иванове.
О жизни Пунина в лагере мы знаем немного, в основном из воспоминаний А. Ванеева. В Пунине не осталось и следа смятенности и тревоги. Он спокоен, не слишком разговорчив, если только речь не заходит о живописи – тогда да, как и прежде, «мыслит восклицаниями». С кем-то делится едой из регулярно получаемых посылок, кого-то через знакомых пытается пристроить на более легкую работу. Но главное, нет в нем привычной всепоглощающей рефлексии, своим стоицизмом он пытается унять истерию других.
Один московский литературовед, находясь в крайне тяжелом психическом состоянии, восклицал: «Каждому свое. У каждого своя организация души. Кто знает о том, что происходит внутри меня? И что может изменить ужас положения, в котором я нахожусь».
«Полноте, – ответил ему Пунин, – не вы один, все в таком положении. И ужас, когда к нему привыкаешь, уже не ужас. Предаваться унынию не следует ради элементарного самосохранения».
