Но и это ведь еще не самое страшное. О самом страшном я только теперь собираюсь сказать. О том, что делает бессмысленным не только саму игру, но и все страдания с нею связанные.
Кто это сказал: чем глубже копнешь, тем общее выйдет? Самые интимные, неприкосновенные переживания его, зыбкие, яркие и летучие, как сны, теплое, утробное проникновение в жизнь, словесная игра и непроницаемые, как мезозой, фантазии – все, из чего он строил свой однокомнатный теремок, было знакомо буквально каждому из несчастных жителей земли. И, также как он, каждый, даже самый простодушный, таил это от других. Поэтому никто и не замечал его драгоценного, как он полагал, взноса в общее коммунальное житье. Взнос этот не оговаривался и не обсуждался – все с ним пришли, о чем говорить?
Тем более что этот золотой запас нельзя ведь было потратить с кем-то совместно. Это не то, что: у тебя рубль, у меня рубль – давай скинемся. Скинуться было невозможно, можно было тратить только в одиночку. Вроде грядущего бессмертия: корысть, конечно, есть, но ущемить она никого не может.
Уверовавший в свою уникальность, он был, в сущности, настоящим лохом. Те, кто раньше него проник в эту общность тайны, вооружившись закономерным цинизмом, эксплуатировали его нещадно и надсмехались над ним разве что не в глаза.
Любовнице ничего не стоило убедить его, что он лучший мужчина в ее жизни, лохотронщики, прикинувшись наивными провинциалами, опустошали его кошелек, политик, рассказавший сентиментальную историю о детском своем сиротстве и унижениях, убеждал его в своей кристальной чистоте, преступник, рассказавший ту же самую историю, представал страдальцем.
Каждый, кто стыдливо приоткрывал душу, был ему товарищ, в котором он не смел заподозрить обманщика. Во-первых, потому что в этом люди не обманывают. Во-вторых, потому что они ведь знали и чувствовали то же, что знал и чувствовал он. Все они казались ему людьми и умными, и честными, и тонкими уже потому только, что умели чувствовать.
Все разговоры о том, что весь мир – театр, что каждый говорит одно, а думает другое и прочее (он сам в них порой принимал оживленное участие) как-то при этом не доходили до его главного ума. В авантюрном фильме или в детективе авторы как-то с самого начала давали понять, что любящая жена или друг детства неискренни, что они таят какой-то умысел и, помучившись немного подозрениями, ты с облегчением обнаруживал в них в конце концов убийц.
Но можно ли имитировать любовь? Ее подробности, ее стихию?
Слишком поздно он понял, что это ремесло из самых простых. Еще позже, что люди нуждаются в такой имитации не меньше, чем в самой любви. Приятели, которым еще в советские закрытые времена приходилось в турпоездках пользоваться услугами путан, были обижены, даже оскорблены тем, что те и не пытались изобразить страсть и нежность, а вели себя слишком по деловому, исполняли обязанности строго по регламенту с большим количеством сугубо рациональных ограничений. Смешно сказать, им, в этом свидании с путаной, поцелуя не хватило.
В одном фильме преступник, прежде чем встретиться с жертвой, читает ее дневник. При встрече ему ничего не стоило уже показать себя родственной душой. Через какой-нибудь час девушка обнаруживала, что им обоим нравится одна и та же музыка, одни и те же писатели, что они любят один и тот же цвет моря в ветреную погоду, что оба в детстве любили сосать лед и клали на ночь под подушку один – беличий хвостик, другая – заячью лапу. Родственность, страсть, любовь… Ограбление. Убийство. Так просто.
Ну и осень в этом году выдалась! Пар от земли и асфальта, деревья нежатся, как в ботаническом саду. Ночные алкогольные отморозки ликуют. Отпусти грехи им, Господи!
Немолодой уже фраер, в пуховике времен китайско-советской дружбы, заходит в рюмочную и профессорски смотрит на ценники. Не сходится. В который уже раз.
В вазе он замечает букет искусственных подвядших роз. Такой, уже стеклянной ломкости. Искусственно подвядшие розы, домашнее воспоминание, в рюмочной.
Жизнь, несомненно, продолжается и без него, усложняясь. Ребята всё молодые, ворошат перед ним сметливыми руками ностальгическую крошку. Бизнес гарантирован, пока мы живы. А потом? Придумают.
