Молвила мать, сердце которой благородно:
Сколь великую любовь прекрасная Ода вызвала в Дооне.
Учитесь, дочь моя, прясть и шить
И создавать на шитье выпуклые золотые кресты:
Любовь к Доону вам надлежит забыть.
Сколь великую любовь прекрасная Ода вызвала
в Дооне…
«Бесспорно, прекрасно спето», — говорит гость с восхищением. — «Что бы вы сказали, — отвечает молодой рыцарь, — если б услышали мою сестру!» Та улыбается, видя, что ей не избежать предложения спеть; и мать как раз говорит ей: «Милая дочь, надо воздать честь нашему гостю». И девушка начинает:
Сидит прекрасная Аи у ног своей злой госпожи,
На коленях у нее английская ткань,
Шьет она нитью прекрасные одежды.
— Ах! Ах! Иноземная любовь,
Ты сковала и пленила мое сердце.
Горючие слезы текут у нее по лицу,
Ибо бьют ее утром и вечером
За то, что полюбила солдата из чужой земли.
— Ах! Ах! Иноземная любовь,
Ты сковала и пленила мое сердце.
Но прядение, шитье и вышивание — не только домашние занятия. Похоже, в XIII в. значительная часть этих работ перешла в руки профессионалок, работающих вне своих жилищ. Тот же романист, который чуть позже 1200 г. описывал эту даму и ее дочь, вышивающих в комнате своего загородного дома, рассказывает также[213] историю одной благородной девицы, которую превратности судьбы вынудили жить как простолюдинку и зарабатывать себе на хлеб. Изгнанницей она скитается вдали от дома и наконец, вместе с бедной мастерицей гимпов, приютившей ее на вечер, начинает продавать свои способности. Девица умеет шить белье и гимпы; она умеет также вышивать золотой и шелковой нитью. Она берет себе имя Аэлис из Туля. Она снимает дом, берет заказы, и вскоре нет в городе дамы, которая не стала бы ее клиенткой как превосходной вышивальщицы и изготовительницы поясов, — так всем нравятся ее работы.
Действительно, во второй половине XIII в. некоторыми ремеслами, по крайней мере в Париже, занимаются именно женщины, и среди них есть не только работницы, но также предпринимательницы или коммерсантки, открывшие свое дело[214]. Есть женщины-вышивальщицы, портнихи, прядильщицы, чесальщицы, ткачихи, мастерицы чепцов, шляпницы, лекари, а также молочницы и торговки продуктами в розницу. Работа с шелком отдана почти исключительно на откуп женщинам, которые во многих случаях — а именно прядильщицы шелка, ткачихи и некоторые другие — объединены в «цехи», совсем как мужчины, и имеют своих «присяжных мастериц».
Таким образом, вот женщины, благодаря своим профессиям проникшие в новые сферы жизни общества, что дает им некоторую свободу, которая может заходить довольно далеко.
И не только в отношении нравов.
Конечно, в ремесленной жизни есть побочные обстоятельства. В истории с благородной девицей, которая стала вышивальщицей, романист, уже осведомив нас об этом, приводит некоторые любопытные детали. Его героиня, безупречная и очень благочестивая, тем не менее позволяет себе сделать свой дом приятным местом, которое с величайшим удовольствием посещают рыцари, их дети, клирики и бюргеры. У нее в окне поют птицы в клетке; каждое утро ее комнаты выстилают свежей травой; по праздникам она принимает гостей, развлекая их чтением романов или устраивая игры; и она зарабатывает немало денег тем, что моет голову важным городским господам. Делая это, она некоторым образом следует традициям ремесла: не то чтобы мытье головы мужчинам, характерное занятие женщин легкого поведения, обычно было делом портних, — но отсюда видно, что в Париже их окна, открытые на улицу, привлекали любопытство, и школяры очень любили болтаться под ними, чтобы слушать пение этих сирен[215].
Однако легкомыслие, которое можно в этом узреть, не обязательно надо считать подозрительным или же признаком распутства, равно как и некоторые странные обычаи замков. Наша благородная девица и портниха, оставив ремесло, затем, как сообщает романист, была взята в компаньонки графиней того города, где жила, и быстро расположила к себе всех своей воспитанностью. По вечерам, после ужина, когда граф приходил «откушать своего плода» в комнату дам, где все садились вокруг очага, он раздевался: на нем оставались штаны, но он снимал рубашку и облачался в сравнительно свободное сюрко. Девица, в шубе без рукавов, продевала свою прекрасную белую кисть в горловину сюрко и гладила ему спину, а тот клал голову ей на колени: она его «ощупывала». Так вот, здесь не следует видеть фантастический или скабрезный вымысел романиста: в соответствии с обычаем, подтверждаемым ничуть не порицавшими его современниками. В обязанности хозяйки дома или камеристки входило «ощупывание» мужчины, часто проезжего чужестранца, чтобы помочь ему заснуть
