И прочитайте-ка довлатовский «Заповедник». Там про Семена-то Степановича две-три равнодушных строки, что старик «хотел устроить парк культуры и отдыха», но быт-то, быт там чей? Атмосфера-то? Герои-то? Добрый автор отнес это на счет раскидистого русского характера, но когда бы времени приглядеться было побольше и узнал бы он и самого Семена Степановича поближе, то сразу бы и понял, откуда, например, его недолгий ресторанный друг Валера Маслов с его монологом, как у Павла Исааковича Ганнибала, с поправкой на безумие века, но с тем же неостановимым полетом:
«— Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка — виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставляю вам этот шанс… Товарищ Раппопорт, введите арестованного!.. Кто-то из угла вяло произнес:
— Валера накушавши…
Валера живо откликнулся:
— Право на отдых гарантировано конституцией… Как и лучших домах Парижа. Так зачем же превращать науку в служанку богословия?! Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда. Слушайте „Пионерскую зорьку“… Текст читает Гмыря…
— Кто? — переспросили из утла.
— Барон Клейнмихель, душечка!»
Валера мог бы показаться выдумкой, если бы не тот же Володя Самородский. Или юноша Петя Быстров с Михайловского кордона, всегда говоривший Семену Степановичу «ты», с непременным немыслимым бантом и в немыслимой же шляпе, прося «по этому случаю поднести».
И сегодня нет-нет набежит на вас такой Валера, и даже не «накушавши», а в совершенной трезвости, и закружит в словах. Боюсь вымолвить, вы почувствуете это порой даже в дыхании святогорской службы, в монастырском быту, словно тень Иллариона Раевского, как и тень Пушкина, всё улыбается с небес и возрожденной обители, и жизни. И даже несчастный заяц, перебежавший дорогу Пушкину, никуда не делся и, с легкой руки Андрея Битова, был чествован здесь памятником с возложением капустной и морковной жертвы, с чтением гекзаметров, сочиненных по случаю тожества новым директором Георгием Николаевичем Василевичем:
Заяц, в историю глазом кося,
Здесь дорогу поэта пресек в Санкт-Петербург —
К мятежу, к многоснежной Сибири…
И когда псковский художник Александр Строило в своих Михайловских открытках усаживает на усадьбе этих заботливых зайцев и пишет «Ждут!» — это улыбка и игра. И когда Резо Габриадзе на полях того же предания лепит страшного имперского зайца в ладонь высотой такого величавого ужаса, что тот мог остановить не только Пушкина, но и подавить восстание на Сенатской площади, — это тоже театр во всей серьезности, всегда заключенной и в самой беспечной игре.
Ну и, конечно, как в Михайловском без стихов? Семен Степанович писал свои обычно эпистолярные буколики и оды, элегии и стансы, рядясь бояном и аэдом, местным Омиром и даже вполне персидским Семияном ибн Енчиковым X века до новой эры, когда писал своему другу Василию Михайловичу Звонцову пышный орнаментальный совет по случаю простудной болезни:
Холод, насквозь пронизая, может суставы
сковать в состоянье такое,
Что с трудом сможешь плестись ты к Авроре своей.
(Тут еще та улыбка, что Аврора не дама, а издательство, где Василий Михайлович был в ту пору главным художником. — В. К.)
Друг мой нещастный, прежде чем дальше идти,
Воротися немедля домой и скорее
шерстью овечьей закрой
Шею и грудь и вату в уши клади, не жалея…
Этим лишь будешь спасен от болезни простудной,
Очень обычной для дней октября…
И подпишет: перевод Василия Свинуховского. И когда сегодняшний директор, усвоивший это искусство игры в самом живом виде, предваряет ученейшую конференцию московских философов о столице и усадьбе стихотворным словом, это все тот же счастливый театр никуда не девшейся пушкинской музы, которая, кажется, оставила Петербург, Одессу, Кишинев, Болдино и навсегда прописалась здесь, где была счастлива и молода.
Музей в значенье старом — место муз.
Их дом, их храм, их место обитанья,
Где длится времени свободное дыханье,
То совпадая с вечностью, то нет, —
Усадьба русская.
Характер русский — не из бездорожий.
Из широты освоенных полей. Из горизонта.
Из ночных огней.
Из Млечного пути, из перелетов,
