Был явлен конь, пасшийся на поляне, и генеральский мундир 12-го года из запасников. Михаилу Александровичу Дудину было приказано, как старому артиллеристу, обходить двор с тыла и страшенным голосом кричать «бабах!», чтобы враг понял, что сила на государевой стороне. А опытному штабисту Василию Михайловичу Звонцову — рассчитать план фронтального штурма. Когда они подошли под стены двора, бунтовщики действительно выгородили острог и поставили в окнах срезы стволов, изображающие пушки. С отчаянным «ура!» Семен Степанович полетел в атаку, но был ловко и скоро пленен. Бунтовщики определили его в специально приготовленную деревянную клетку и, пребольно потыкивая палками сквозь решетку, повезли на Поляну «судить». И Бог знает, чем бы все кончилось, когда бы не встретилась им московская учительница из злых, уже советских старух, знающих, как надо вести себя в мемориальных усадьбах: «Как вам не стыдно! Здесь тень великого Пушкина, а вы…»
Бунтовщики растерялись. Семен Степанович генеральским голосом приказал: «Отворите мне!» Клетка распахнулась: «Пошла вон, старая дура!» Но праздник уже был безнадежно испорчен.
Сухая, опасная для детей учительница была скучна, как Анна Петровна Керн, — не было для нее ни камня, ни ветки гелиотропа. А он, как и его сотрудники, даже не играли в Михельсона и пугачевцев, не передразнивали тех событий. Они в это мгновение были ими, как это и должно быть в великом театре, который не есть сравнение, метафора или перевод реальных событий (повторить, как это было когда-то), а — само событие, полное единственной жизни, потому что жизнь нельзя оскорблять повторением, хотя бы и очень художественным, — она в каждое мгновение неповторимая Господня жизнь.
Так он, шутя и не шутя, выбирал петухов для усадьбы, отлучая их от кур (петухи с курами глупеют, как, увы, и мы, грешные), чтобы они тоже не повторяли голоса той усадьбы, а были радостным звуком этой — всё живой и пушкинской. Так сзывал птиц и шил коту Васясе сапоги, чтобы тот не ловил на усадьбе белок.
А главным, конечно, были его ослепительные рассказы, театр одного актера, в котором он не знал равных, какие бы звезды ни сияли в соседстве — Андроников или Козловский, Антокольский или Журавлев. И все Пушкинские конференции в холодном зимнем Доме культуры всегда разом согревались его горячими новеллами.
И однажды я был свидетелем, как какая-то добрая старуха из Казахстана привезла с собой внука, чтоб Семен Степанович благословил его в военно-морское училище. Вот что значит настоящая слава — не в девичью филологию, а в строгое военно-морское служение! И когда благословение было дано, купила в деревне барана, бестрепетно зарезала его, сделала бешбармак и, слушая полет и чудо Семен-Степанычевой речи, всё вскакивала, потрясенная, сияла глазами на внука и всё вскрикивала: «Магомет! Магомет!»
Ох, правы бедные экстрасенсы — здесь сам воздух электризован и зажигает всех.
Эта его школа не могла не вспыхнуть в сотрудниках. Это был их с Пушкиным союз, в котором они были неразрывны, что тотчас узнавалось всяким паломником. Строгие-то пушкинисты, конечно, ворчали и за спиной могли много чего сказать, но он был силен не ими, а «мнением, да, мнением народным». И мнение это его в обиду не давало.
…Дядя Вася Свинуховский. Вечный Михайловский дворник в ярчайшем галстуке и в фуражке с сочиненной Семеном Степановичем кокардой мог, отставив метлу, пуститься в такое пушкиноведение, что только руками разведешь.
…Художник Володя Самородский, в кои-то веки получивший от директора подъемные для поездки в Италию, чтобы усовершенствовать свой дар, выгнал всех посетителей из ресторана «Лукоморье», собрал цыган со всей округи и прогулял свой «грант» и солнечную Италию в одну ночь. И Семен Степанович понял его, потому что некогда и сам прогулял так «английское пальто в чемодане», заработанное сотнями экскурсий, чтобы только явиться в нем перед петергофскими барышнями, оставить на память фотографию — кудри по плечам, как у геттингенского Ленского, шарф как у Исадоры Дункан и умело спрятанный восторг в глазах. И в ту же ночь от пальто и вешалки не осталось.
