Итак, русская пехота, прикрывшись длинными щитами, поражая неприятеля сулицами, стрелами, копьями, топорами и мечами, упорно теснит имперскую фалангу, состоящую, судя по описаниям, из одной конницы. Мы знаем о ее построениях по военным руководствам[199]. Это полки в три линии, по две-три шеренги всадников, атакующие в просветы между полками и сменяющие друг друга в бою. Им необходимо пространство для маневра, а не только для разгона и удара копьями. То, что воины Святослава отражают эти страшные удары и идут вперед, отбрасывая ромеев и заставляя их прекратить атаки, выглядит примером невероятного мужества и мастерства.
Объяснение русского напора бесчисленностью дружины, в которую Лев Диакон зачислил больше 40, а Иоанн Скилица — больше 230 тысяч воинов, бессмысленно. Дружинников никогда не было так много именно потому, что толпа была бы мгновенно рассечена и растоптана конницей. Удар держали первые три ряда воинов. Максимум, что они могли иметь в тылу, это смену старших, облаченных в шлемы и иногда кольчуги дружинников, и цепочку отроков — стрелков и легких копейщиков. Святославу было достаточно нескольких тысяч дружинников, чтобы не позволить ромеям обойти себя с флангов. Его наступление от Доростола при действительном или мнимом бегстве императорских войск было оправдано необходимостью решительной победы. Только лобовая атака кавалерии Романа и Петра, заранее обреченная на неудачу, не позволила русам заметить и отразить нападение Варды Склира с тыла.
Но и в этих условиях положить дружину врагу не удалось. Значительная часть израненных, но непобежденных воинов во главе со Святославом отступила в Доростол. Не сохрани русы боеспособность, император не пошел бы на переговоры с ними. Именно нерешенность сражения заставила Цимисхия согласиться на то, что, как мы видели, считали лучшими условиями воины Святослава перед битвой.
Лев описал условия договора еще более выгодными для Руси, ссылаясь на возвышенную любовь императора к миру: «тавроскифы уступят ромеям Дористол, освободят пленных, уйдут из Мисии и возвратятся на родину, а ромеи дадут им возможность отплыть, не нападут на них по дороге с огненосными кораблями — они очень боялись "мидийского огня", который мог даже и камни обращать в пепел, — а кроме того, снабдят их продовольствием и будут считать своими друзьями тех, которые будут посылаемы по торговым делам в Византий, как было установлено прежде».
Якобы «двадцать две тысячи человек, избежавшие смерти», получили по два медимна (примерно по 20 килограммов) зерна каждый, «а остальные тридцать восемь тысяч погибли от оружия ромеев». Последнее сомнительно, но запаса зерна на человека, по меркам имперской армии, хватало на полтора месяца, на дорогу домой. То есть росы получили всё, вплоть до продления торгового договора 944 года.
По хронике Скилицы, Святослав получил «залоги верности», был «внесен в число союзников и друзей ромеев», обеспечил себе с воинами беспрепятственный путь домой, а своим подданным — право «безопасно приходить по торговым делам» в империю. «Император принял послов и согласился на всё, о чем они просили, произнеся известное изречение, что обыкновение ромеев состоит в том, чтобы побеждать неприятелей более благодеяниями, нежели оружием». Иными словами, оружием ромеи росов не победили.
В «Повести временных лет» помещены собственное описание совета Святослава с воинами и текст правильно оформленного по византийским канонам договора с императором. Далеко не победоносная война русов в Болгарии во всех летописях опущена. После похода на Царьград, рассказывают они, князь «вернулся в Переяславец с похвалою великой». Но столь большими потерями «в полку», что дружины осталось мало. И Святослав сказал сам себе: «Как бы какой-нибудь хитростью не истребили дружину мою и меня не убили… Пойду на Русь, приведу еще дружины». Сразу затем, как будто исполненный коварства, он «отправил послов к цесарю в Доростол, ибо там находился цесарь, говоря так: "Хочу иметь с тобою прочный мир и любовь"». Как видим, здесь в летописях очевидный и болезненный для нас пропуск рассказа о Болгарской войне. Но слушатели летописей, не читавшие ромейских источников, могли его не заметить и не спрашивать, почему император оказался вдруг в Доростоле.
