Нечестивое царство надо разрушить! И… пожалуй, его создателям следует отомстить. За святую истинную Римскую церковь. За обиды западных королей и вольных республик. За себя. Да-да! За себя…
Что я дал им? Землю, плодоносящую нескудно. Землю, недра которой отдают великие богатства: золото, серебро и электрон. Землю, заселенную крепкими людьми, из которых, сложись все иначе, вышли бы отличные слуги для христиан и, возможно, когда дикое племя сполна расплатилось бы собственным рабством за свет истинного просвещения, сами приобщились бы к доброй и правильной Христовой вере, а не к еретичеству Востока…
Я дал им целый мир.
А что они, устами своего и рукой царя, кажется, даже испражняющегося золотом, дали мне? Немного денег, поместье и дом в новой земле, мною же им дарованной! И еще дали пышный, но ни на что не годный титул «Покоритель великого океана».
Справедливо ли это? Справедливо ли это?!
Я должен быть стратигом фемы! Я, я, только я, и никто иной!
И тогда дела здесь пошли бы совсем иначе. Закон Империи, душащий, сковывающий, не имел бы тут необоримой силы. Люди, которых доставляют сюда из Старого Света, были бы полны жизни, энергии, страстей. Они желали бы завоевать весь новый мир до последнего клочка суши, положить его под ноги Деве Марии, послужить Господу разящим оружием. Да, при этом все они захотели бы получать от земель и богатств, уготованных Небу, свою долю, и, может быть, долю изрядную. Но такова справедливая, законная плата за их отвагу, за их мечи, за их дерзость в исканиях и конкисте.
А что я вижу вместо этого? Сюсюканье с дикарями, да медленное, шаг за шагом, без порыва, без неустрашимой ярости, расширение пределов фемы.
Срам!
Недоумие!
Праздность!
Восток, правящий Западом».
«Вот еще лихо эллинское, без тебя забот нет! Кудрявенький, востроносенький, чернявенький, моложавенький, якобы не муж, но вьюнош, а волоса-то скоро уж седина тронет… Голову мне морочил-морочил своими проверками по ведомству логофета дрома, а сам явился за некой тайной книгой и книгу сию прощелкал, яко юнец желторотый… Патрикий Империи! Ритор без отдыху и сроку! Ботало коровье. Спасу нет от твоей болтовни. Кто? Когда? Чем подозрителен? Не мне ли за тебя корней дела о покраже доискиваться, друг любезный?
Сам! Своей головой!
Греки! Лукавы да трепливы. Мы, русские, яко древо Империи. Армяне – эти яко листва, от дикого жара полуденных стран древо защищающая. А греки… греки, они кто? Птицы пестроперые, сидят на ветвях древа и сладкие песни поют. Оно конечно, доброй песне и сердце радо. Только ни силы в сих сладкоголосых птицах нет, ни устойчивости. Затем и власти лишились. Какие из греков люди власти? Может, во времена стародавние, при великих царях… Да те времена давно миновали. Теперь власть – мы, Русь, корень Рюриков, боярами да крестьянами обросший. Не соваться бы грекам во власть… Но – ладно, раз великий государь повелел, значит, так ему, Ивану Васильевичу, заблагорассудилось. Ино послужим и с греком. Ничего. Как-нибудь».
– …Нет, арменин мой не мог. Ховра – честен, даром что егозлив. Ни государя не продаст, ни доброго своего товарища. А что ко всякому состязанию приветен, так на то и воинский человек. Задор ему надобен. Нет, не думай, патрикий, о Ховре.
«Ну а на самом деле – кто? Остаются двое. Кто? Владыка, небось, уже понял… Зрит не на внешнее, видит скрытое… Только молчит, яко воды в рот набрав. Вот она, поморская повадка – молчаливая, каменная… Ино и без него управимся своим умишком скудным… Так кто? Кто власти супротивен, тот и от Бога отступник. Тогда… тогда…»
– Думаю на латинян. Из них более наказаний принял, нежели милостей, Рамон. Бешеная головушка! Упрямец таковой, что мало не бунтовщик. Может, озлобился… Но наверное не скажу. В своем деле Рамон справен. Да и человек прямой. Буен бывает, корыстен бывает, но не крив.
«Когда же ты оставишь меня в покое? Не о тебе голова болит, патрикий…»
– Послушай, честной господин, вот что я тебе скажу. Хоть ты и думный дворянин, а подолгу я с тобой сиживать не буду и рассуждения рассуждать не стану. Мое воеводское дело – иное. Не о том у меня голова болит. Инде на островах, а инде на большом берегу мужики торговые пропадать стали. И не токмо что мужики торговые, но и люди. О прошлой седьмице сын боярский Ондрюшка Тверитин в полном боевом доспехе сгинул и с ним два пищальника. А месяц тому с половиною служилый гречин в подьяческом чине да весельщик при нем на карбасе неведомо куда исчезли. Это я на первое тебе скажу. На второе, что и цельные суда который раз не возвращаются, и вести нет ни от кормщиков, ни от воинских голов, кои с ними в море ходили. На третье, что торговые люди мне вещи медяные приносили и казали – чудной работы, но тонкой. Местные-то мои тайны такого сработать не могут, не ведают подобного рукомесла. Тут кто-то понавычистее работал. А напоследок добавлю: разных людишек на малых лодчонках дозорщики мои видели, и пускай издалека видели, а говорят, мол, как бойцы сноровистые двигаются… Подбирается кто-то к нам тихохонько. Держава какая-то издалека щупает, а я ее ущупать норовлю, и ущупаю, дай срок. Еще схватимся. Есть тут, по разговорам судя, поганское царство, в богатстве и многолюдстве утопающее, а может, и не одно. Нутром чую, скоро нам с ними переведаться предстоит. А мы? Град каменный один поставили, обострожились знатно еще в четырех местах… а надо бы – в десяти! Мне бы пищалей, бомбард, людей ратных, корабельных строителей да порохового зелья… А людей – мало, толковых людей, почитай, раз, два и обчелся. И приходится мне, воеводе, наместнику, за десятерых дела делать. Яко наш великий князь, а вашим царям родич Владимир Мономах в старые времена говаривал: «Что надлежало делать отроку моему, то сам делал – на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах, и о ястребах заботился». Вот как живу, вот о чем думаю, а ты мне все про кто, да как, да куда, да что… Ищи сам. Тебе – помощь моя, но не время мое. Ступай.
