Пускай ругают меня! — продолжал старостин сын, видимо, довольный собой за принятое решение, — пусть отец и вожжами причешет... Выдюжу! Зато тебя выручу... А может, и мне обойдется... Ты не смотри, что мой отец — фрицевский староста! — повернувшись, хитро улыбнулся мальчишка. — Кому он староста, а кому — еще кто-нибудь!
Мишка не вдумывался в слова мальчишки, может быть, даже не слышал их. Но он ехал на лошади и не один, а вдвоем, слышал человеческий голос в кладбищенски тихом и насквозь промерзшем лесу, от спины незаседланной лошади тянуло домашним теплом, и ему было хорошо... Даже на какое-то время Мишка забыл, куда, зачем и почему он едет...
— Теперь сам иди... Лес кончился, я в обрат поверну... Светает уже... Не страшно будет... Да и недалеко здесь, с версту, не больше до села... Чуешь, уже дымом потянуло... — вползал Мишке в уши шепот старостиного сына.
Мишка зябко передернул плечами: в рукава, за ворот новенького полушубка стожальной змеей забрался холод, которого еще минуту назад и в помине не было. Мишка вспомнил, почему он очутился в зимнем и страшном, ночном лесу...
Привычными движениями сполз по крупу лошади на землю, угодив, чуть не по пояс, в прижавшийся к пню большой сугроб.
— Спасибо тебе... — глухо, басовито сказал Мишка, протягивая руку старостиному сыну. — Не знаю, свидимся ли... — совсем по-взрослому добавил он.
— А то не свидимся! — бодро подхватил старостин сын, хотя в глазах его пряталась тревога. — Ты только смотри там теленком на выгоне не взбрыкивай... Мой отец с твоим дедом крепко-накрепко приказали мне тебя привезти... А я вон что отмочил... Смотри теперь сам, чтоб нам с тобой не попало! Не маленький, чай...
— Буду смотреть... Ладно... — хмуря брови, тяжело вздохнул Мишка.
Он еще немного постоял, глядя вслед удаляющемуся старостиному сыну — сникшему, сгорбатившемуся, и решительно зашагал к селу, будто и не было бессонной, изнуряющей ночи...
....Еще издали Мишка увидел толпу у стоящей на отшибе избы, поодаль от нее — фашистских солдат с автоматами наизготовку, но не почувствовал страха. Он знал, верил, что сейчас, именно сейчас узнает все то, из-за чего ночью пересек глухой и страшный лес. И еще Мишка знал, что, если бы этот лес был намного страшнее, и дорога — в сто раз длинней, он все равно бы пришел сюда! Потому что он не мог не прийти! Не мог! Он бы сам себе никогда не простил этого, если бы не пришел, не говоря уже о маме... А что здесь фашисты с автоматами — это он тоже знал, бабушка говорила, что эти изверги по всей земле нашей расползлись, как гады ползучие...
«Ага! Уже заметили, смотрят в мою сторону? Ну теперь, Мишка, держись!» — подбодрил сам себя мальчик.
«Я совсем не боюсь... Совсем не боюсь... — сам себе нашептывал Мишка, бессознательно замедляя шаг. — Я не боюсь! Не боюсь! — уже кажется, громко, упрямо твердил он. — Я не боюсь! Ничего не боюсь! Страшнее того, что мне рассказала тетя в черном платке, ничего не может быть!.. А вот это, наверное, отец?.. Его же повесили партизаны...» — Мишка сразу узнал отцовский пиджак, валенки, на носках и пятках подшитые коричневой кожей. Мишка тогда сам помогал отцу подшивать их, вырезая по отцовским выкройкам кусочки кожи, натирая липким варом дратву.
...В непокрытых волосах снег, синее до черноты лицо — чужое; сук самого старого в селе дуба, на котором повесили отца, согнулся от тяжести, одна нога отца упирается в слежавшийся снег, будто просит помощи у земли-матушки...
Мишка подошел поближе... В глаза бросилась тщательно очищенная от снега доска на груди повешенного: «Собаке — собачья смерть!» И чуть ниже — «партизаны!».
«После восклицательного знака нужно писать с большой буквы... А в конце не надо восклицания...» — почему-то подумал Мишка и медленно пошел по живому, расступающемуся перед ним коридору, внимательно вглядываясь в настороженные, угрюмые лица людей.
«А кто это лежит на снегу? Почему он в крови?.. И возле него тоже кровь...»
К фашистскому офицеру с заложенными назад руками и расстегнутой кобурой угодливо склонился кто-то знакомый и незнакомый Мишке. Указывая глазами на мальчика, он что-то подобострастно шептал на ухо офицеру, стараясь не дотронуться до щеголеватой шинели с большим коричневым воротником. По выбритому до глянца лицу офицера поползла довольная улыбка.
