Лишь в самом конце жена вскользь сообщала, что на работе дела идут хорошо, дома тоже, но очень скучает «по одному вихрастому, отважному путешественнику. Он хоть и большой, и сильный, но очень беспомощный и для меня ребенок № 1, о котором нужно заботиться, нужно ухаживать ничуть не меньше, чем за Наташкой».
Тронул себя за волосы. Конечно, чуб уже на лбу! Как ни старался, что только ни делал — никак не удается зачесать его назад. Чуть дернул головой — чубчик на лоб, на глаза, совсем по-мальчишечьи, а его хозяин — глава семейства! Несолидно получается!
— Наверное, придется удочки сворачивать, — послышался голос Ивана. — Маленькой поклевки и то нет, поплавок спит на воде, разбудить некому...
— Не удочки, а удочку, — поправил Григорий и просяще добавил, — удочку свернем, а сами сворачиваться не будем. Что-то у меня сегодня лирическое настроение.
— Дом вспомнил?
— Да я его и не забывал. Уж больно у меня семья хорошая. Скоро, Ваня, познакомлю тебя.
— Буду ждать... — проговорил Иван и опять заметно помрачнел. — А я тебя не смогу со своими познакомить...
— Почему? — удивился Григорий. — Когда-нибудь и я к тебе в гости на семейный вечер нагряну.
Иван отрицательно покачал головой.
— Я тебе никогда не рассказывал о своей семейной жизни, — в голосе его звучала с трудом скрываемая горечь. — А ведь я был женат... Незадолго до отправки на фронт женился... С пятого класса вместе учились... Казалось, знал человека, как азбуку, от «а» до «я»... Пуд соли наверняка съели вместе... — Иван вздохнул, растянулся на камнях, глядя в небо и покусывая былинку.
Григорий молча сидел рядом.
— Верил человеку больше, чем себе... На фронте о смерти столько не думал, сколько о ней. Как да что она там... Время-то тяжелое... И в тылу не легче было, чем на передовой... Письма шли все реже и реже, я на почту грешил. Потом совсем перестали приходить. Понял — не в почте дело... После войны вернулся — квартира пустая... Мы только вдвоем с ней жили. У меня вообще никого нет, в детдоме воспитывался, а ее родители из Куйбышева в Москву переехали. На столе — пыли на вершок и конверт пожелтевший... Я смотрю на него — взять боюсь, руки трясутся... Потом взял все-таки... Распечатал...
Иван вытащил бумажник, покопался в нем, протянул Григорию небольшой вчетверо сложенный листок бумаги.
— На, почитай...
— Может быть, не нужно, Ваня, — отведя глаза в сторону, тихо проговорил Григорий.
— Читай, читай, — заторопился Голованов, — пока не передумал!
«...Я знаю, что ты никогда не простишь меня, — несколько раз перечитал Григорий последние строки, — не простишь лишь потому, что не поймешь. Да, собственно говоря, не в этом дело. Я женщина, и одного ожидания мне мало. Если можешь, не думай обо мне очень плохо».
— Зачем ты хранишь это? — протянул Григорий Голованову измятое письмо.
— Пусть лежит... Носить не тяжело... О подлости тоже забывать нельзя... — цедил сквозь зубы Иван. — Может быть, когда-нибудь пригодится. Не мне, так другому. В одном уже пригодилось... Письмо любящей женушки и привело меня сюда... На край света... А теперь давай, Гриша, полежим, помолчим... Это тоже бывает нужно...
Григорий лег чуть поодаль, ему не хотелось встречаться глазами с другом, будто он чем-то был виноват в случившемся.
Возвращались уже в сумерках.
— Зря машину гоняли, — встряхнулся Голованов. — Сейчас бы пешком махнуть километров с десяток! Смотри, красота какая!
Горы потемнели и придвинулись ближе. Где-то там, за гигантскими изрезами, продолжало бушевать солнце. Отроги пылали. А здесь зажглись звезды.
— Смотри, как здорово, — не унимался Голованов, — солнце и звезды... Такое только в горах увидишь!
Настроение его заметно поднялось, и у Григория свалилась с души огромная тяжесть.
— Я, Ваня, не смог вчера рассказать о своем поведении за время твоего отсутствия, — вернулся за завтраком Григорий к субботнему шутливому разговору, — так буду сегодня исповедоваться в своих грехах.
— И много их накопилось? — с самым серьезным видом осведомился Иван.
— А ты знаешь, Ваня, есть! — в голосе друга Иван услышал такое, что заставило его согнать улыбку с лица и отодвинуть миску.
