— Да я не ворчу. Так, к слову пришлось... На вот, держи за работу.
— Ты что? — отвел шофер руку Григория с зажатой в ней бумажкой. — Неужели думаешь с солдата возьму? — И с сердцем рванул дверцу кабины.
— Ты не обижайся, браток, — поспешно сунул деньги в карман Григорий, — хотел как лучше... Спасибо тебе!
Шофер долго крутил заводную ручку и, когда машина зачихала, закашлялась от поднятых ею же клубов дыма, подошел к Григорию, крепко сжал руку.
— Желаю тебе всего, солдат!.. Как говорят, самого наилучшего... Крути баранку, жми по газам!
— Спасибо, друг, — ответил Григорий. — Спасибо. Постараюсь... А там видно будет...
Проводив взглядом машину, Григорий перебрался через кювет на бегущую рядом с дорогой тропинку. Остановился. Бросил рюкзак на уже тронутую осенью жухлую траву. Осторожно сам опустился рядом. Веселой птичьей стайкой в воздухе кружились листья.
Григорий протянул руку. С доверчивым шепотом на ладонь лег огромный, охваченный осенним пожаром трезубец. Григорий ласково погладил его.
— И здесь чинара. Только ствол не такой, как у моей.
Поднес лист к губам.
— Горит, а какой холодный...
Показалось, что листочек дышал. Прислушался... И почувствовал едва различимый горьковатый запах еще далекой, но уже находящейся в пути осени.
Разгреб пылающий ворох. Земля дохнула на руку холодом. А Григорию стало жарко. Снял шинель, расстелил ее солдатским матрацем, пододвинул рюкзак под голову.
Совсем низко бесконечной отарой бежали облака. Казалось, протяни руку — и схватишь одно из них — мягкое, пушистое, словно ягненок.
«Хорошо вот так лежать и глядеть в небо, когда можно ни о чем не думать. А разве мне сейчас до неба? До листочков? Просто хитрю перед самим собой...»
Резко поднялся и тут же, чуть не вскрикнув, схватился за ногу: таких шалостей она уже давно не прощала хозяину.
Вытащил «Беломор», задумчиво покрутил пачку в руках, снова спрятал и с тяжелым вздохом взялся за костыли. Потом опять достал папиросы, сгреб в кучу золотистые листья, сверху положил «Беломор». «Может, попадется какому-нибудь заядлому курильщику на глаза...»
Если идти со стороны большой дороги, их дом — третий от угла. Со стороны базарчика — десятый.
«А сейчас, может, уже двадцатый или тридцатый, — подумал Григорий, — улица-то к базару застраивалась».
Через базар идти было намного дальше, но все-таки он выбрал этот путь. Хотелось хоть чуть-чуть привыкнуть к родному поселку, к его выщербленным мостовым, тополям, вытянувшимся вдоль домов, как солдаты на поверке, к терпкому запаху осенних садов, непривычно пустынным улочкам.
На базарчике, за прилавками под замшелыми тесовыми навесами тоже никого не было. Григорий с грустью вспомнил, как, выпросив у отца копеек пятнадцать-двадцать, бежал сюда, где почти всегда толпились люди. И потом уже важно вышагивал обратно домой, унося в подоле рубашки краснобокие яблоки или кулек черноватой вишни...
Как давно все это было! Да и было ли?
— Никак, молодой Корсаков вернулся?! — услышал он чей-то недоуменный и в то же время с завистливыми нотками шепот. — Вот Анне-то радость...
Остановился, повел глазами по сторонам и никого не увидел. — «Либо из окон смотрят, либо за заборами прячутся», — решил он и не удивился. Вернувшийся с фронта солдат — большое событие для маленького поселка. Услышав тревожный перестук костылей, не одна женщина, схватившись за сердце, почти не дыша, будет ждать: не оборвется ли этот стук у ее порога... Замолчат костыли у ворот, значит, вернулся, значит, живой, значит, рано еще хоронить непрожитые годы.
А стук все дальше, дальше от дома... Вот и совсем стих... Лишь в глазах надолго застынут боль, тревога, новое ожидание...
Прежде чем постучать в калитку, Григорий еще раз поправил шинель, шапку, тронул ремни рюкзака. Потом зачем-то снял шапку, перевязал тесемки, снова нахлобучил ее по-уставному, чуть скосив к правому глазу. Повел глазами по окнам, забору с нависшим над ним козырьком виноградника, ковырнул кору у тополя.
«Чего же ты медлишь, солдат? — упрекнул он себя. — Стучи! Ты так давно ждал этой минуты!»
Но постучать не пришлось, не успел. Тихо звякнула щеколда, скрипнула калитка...
