Тевка не хотел показать, будто он не знает, что такое театр. Ждал, когда Иван Павлович сам скажет.
— Что же ты молчишь? — рассердился Иван Павлович. — Не знаешь — так спроси. Театр — это такой дом, из которого человек уйдет веселым. Плохо же я тебе объяснил. Пивнушка — тоже дом, из которого человек выходит веселым. В доме этом, в театре, будут показывать жизнь других людей, как сто лет назад жили. Как во сне будешь видеть все, смеяться до слез будешь, будешь плакать.
Ложась спать, старик Тевка думал: «Дом для сна строят, чтобы лучше было людям спать, чтобы сны людям хорошие снились. Я где ни лягу, там и усну. Сны веселые вижу. Зачем мне театр?»
Не понял старик Тевка Ивана Павловича.
Во сне видел старик Тевка море. Себя в лодке видел. Во сне жирную нерпу убил. Давно нерпачины не ел. Вот радость. Проснулся Тевка веселый. Женщинам, черноволосой и светловолосой, тем, что сняли с него штаны и в горячей воде мыли, сказал:
— Я на охоту пойду. Тебе, черноволосая, принесу горностая. Тебе, светловолосая, принесу лису. Как к дочерям я к вам привык. Когда вы меня своими ласковыми руками трогали, я думал: «Вот дочки ко мне вернулись. Ничего, что не мои». Как об отце вы обо мне заботились. Ночи не спали.
В этот день старик Тевка вышел из больницы. Слово свое сдержал, принес в больницу лису и горностая.
Как-то, возвращаясь с охоты, старик Тевка услышал детский смех.
Выйдя к ручью, Тевка увидел новый дом, полный смеющихся детей. За всю жизнь старик Тевка не видел столько детей: не иначе — их собрали со всего света. Среди незнакомых детей Тевка узнал детей своих соседей. Дети узнали старика Тевку.
Дети сидели за длинными столами и рисовали.
Старик Тевка посмотрел. Дети на бумаге веселились. Легкие деревья нарисовали. Море нарисовали. Оленей, скачущих в лесу, небо нарисовали.
Старику Тевке захотелось самому что-нибудь нарисовать. Ни разу еще не держал он карандаша в руке. Попросил он у учительницы лист бумаги. Сел в лесу. Положил бумагу на пень и стал рисовать. Рука пела. Рука плакала, когда Тевка рисовал, будто в руке была душа. Жизнь свою Тевка на бумаге хотел спеть. Что слова? Слова унес ветер, как дым, не словами — деревьями, небом, рекой, домами, соседями, собаками, белками, рыбой, плывущей по реке, он споет свою жизнь на бумаге. Ивану Павловичу подарит эту бумагу. «Вот, — скажет он, — возьми, Иван Павлович. Давно я хотел про свою жизнь сказать. Про новую жизнь сказать, которую ты для нас строишь. Про дома хотел сказать, которые ты нам поставил, ты и твои друзья. Про детей, которым ты и твои друзья поставили школу, полную солнца, про ногу, которую ты мне вылечил, да слов у меня нет. Говорить я не мастер. Немножко я нарисовал. Вот речка бежит к нам. Речка на нас смотрит, как мы живем. Ей весело. Вот гора прилегла отдохнуть. Снится горе утро. Олени скачут. Возле лиственниц дети пляшут и поют. Может, и гора видит, как я, старый человек, вместе с детьми пляшу. Ноги у меня, гора, молоденькие… Вот лебедь летит из теплых мест. Скажи, лебедь, как в теплых местах люди живут? Осенью в теплые места полетишь, хорошим людям поклон от нас передай».
Когда старик Тевка в город вошел, перед пустыми домами людей он увидел, соседей узнал. Эвенки, нивхи, пани приехали, собак и оленей с собой привели. Перед домами разбили палатки.
— Добрый день, — сказал им Тевка. — Что в дома не идете? Это ваши дома.
— Пока в палатках поживем — не зима, — сказали они старику Тевке. — Летом в палатках, пожалуй, лучше.
На крыльце больницы сидел Иван Павлович. Возле него братья Ивт и Вайт стояли.
Ивт сказал:
— Ты, Иван Павлович, вор. Детей у меня увез. К школе я подошел. Дети мои едят. Еду я их попробовал. Еда сладкая. Сладкой едой моих детей хочешь приручить. Я детей хотел отобрать. Меня учительница прогнала. Ты мне ответь: мои дети или твои?
— Твои дети, — сказал Иван Павлович.
Вайт спросил:
— Отдашь мою дочку? Я свою дочку через две зимы замуж за хорошего человека выдам. Вы ее тут на бумаге смеяться учите. Моя дочка выучится, скажет: «Отец мой нехороший». Еще, пожалуй, над отцом смеяться будет. Будет меня учить. Отдай дочку. Не то жаловаться поеду.
