— И верба стоит?
— Стоит, чего ей сделается…
— Я под той вербой с Соной целовался…
Аждар умолк, потом вдруг засопел тяжко, словно кузнечные мехи… Из груди его вырвался хрип, и сквозь страшный этот хрип Сарвар разобрал:
— Скажи той вербе: умирает Аждар!
И вдруг заметил, что глаза у Аждара полны слез, что он плачет; слезы капают одна за другой, текут ему на пиджак… Сарвару стало жаль Аждара, захотелось утешить, сказать что-то доброе, хорошее, но он не сумел ничего такого сказать; схватил стоявшую перед ним стопку и опрокинул в рот.
— Сегодня какое число? — спросил Аждар.
— Тринадцатое.
— Тринадцатое… Счастливый у меня сегодня день.
— Пойдем, — сказал Сарвар. — Закрывают уже.
Они поднялись после того, как погасили огонь. Стало холодно, лужи прихватило морозцем, улица, освещенная луной, была светлая и совсем пустая.
— Уезжай сегодня.
— Это еще почему?
Аждар повернул к бульвару и долго шел вдоль берега, не отрывая глаз от моря, потом сказал:
— Не выйдет из тебя торгаша.
— Я и не собираюсь торгашом быть!
— Чего ж тогда приехал?
— Я ж говорил. Погулять. В Ленинград съездить!
Погулять… Я тоже приехал погулять. До сих пор гуляю.
— Сравнил! Я ж казенных денег не крал!
И тут из Аждаровой груди вырвалась такая жуть, такой ужас… Он скрючился и всем телом навалился на железные перила. Он кашлял, хрипел, задыхался, а Сарвар стоял рядом и ругал себя за то, что сказал. Аждар с трудом разогнулся. Говорить он был не в состоянии. Стояли, смотрели на море… Ночь была лунная; луна остановилась как раз посреди неба, и в ее ярком свете холодным огнем горело море.
— Обиделся? — огорченно спросил Сарвар.
— Нет, — ответил Аждар, — я не обиделся. — И опять начал кашлять. — Это всё те деньги душат, — с хрипом выдавил он из себя. — Три тысячи проклятые. Здесь стоят, в глотке! Душат меня, жизнь мою отнимают. Думаешь, я не хотел вернуть? И деньги в руках бывали. Сначала не решался, совестно вроде как-то, а когда решился — поздно уже. Последние пять лет и не бывает у меня таких денег. Запросто мог бы иметь. Не хочу. Нету желания, сердце не принимает. А сердце — это такая штука…
Потом уже разговор пошел спокойный:
— А чего ты с этими деньгами удрал?
— Я с ними не удирал.
— А как? Украли у тебя их?
— Никто не крал.
— А чего ж тогда?
— Да это все Али-оглу… Он ведь в лавке торгует, недостача у него вышла, три тысячи. А я дочку его любил, Сону, очень я ее любил и сейчас люблю, чуть не каждую ночь снится… Прибежала ко мне вся в слезах — отца забрали! Ну и не выдержал я, какие были на руках деньги, отдал ей… Потом вижу — дохлое дело-то. Я не боялся, что заберут. Я почему удрал? Потому что думал: останусь — все откроется. Ну, а дальше… Потом узнал, что подлец этот замуж ее отдает. Оборвалось у меня все внутри. Если б попал тогда в деревню, прикончил бы его. Я ведь приехал, только в деревню не пошел, потому что обида была большая в сердце. А сердце — это такая штука…
Аждар умолк. У Сарвара перед глазами стояла деревня… Дом Али-оглу, лавка, где он торгует, и толстые краснощекие сорванцы — детишки его старшей дочери Соны.
— Пойдем, — сказал он Аждару Потому что слов больше не было.
— Куда пойдем?
— Куда хочешь.
— Тогда — к вокзалу.
Они долго шагали по хрустящему, прихваченному морозцем снегу, потом Аждар сел на скамейку.
— Времени сколько?
— Пол первого.
— Значит, мало осталось?
— До чего?
— До отхода поезда.
— А чего ты меня все гонишь?.. Деньги растратил, поэтому?
— Нет. Просто вижу, застрять ты здесь можешь… И запутаешься.
— Теймур же не запутался!
— Теймур никогда не запутается.
— А я почему?
— Потому что ты не сволочь!..
На том разговор закончился. Они снова долго молчали. Сарвар вдруг взглянул на часы.
— Пойдем! — сказал он.
— Поедешь? Честно?
— А когда я тебя обманывал?
Аждар поднялся со скамьи.
— Деньги твои у проводника. Седьмой вагон — Теймур тебе говорил. Пятьсот рублей, как доедете, сразу и отдаст. К вокзалу — по этой улице, прямо, никуда не сворачивай. Иди… А я… туда не пойду. Я тут…
Десяток была целая стопка, завернутая в вырванный из тетради листок, и на этом листке посередке надпись карандашом, бледные, мелкие буквы:
