Бузбулакское стадо было еще внизу, медленно, не спеша поднималось оно по склону. На улицах ни души, но кое-где над домами уже вился дымок. Земля еще не вскопана, не засеяна, до весны тут еще далеко.
Казим издали увидел чайхану; ее еще не открывали. Чуть поодаль, возле дверей лавки сидел какой-то человек, кажется, Артист Меджид, директор бузбулакского клуба. В Бузбулаке его еще называли Черный Меджид, называли Длинный Меджид. Но «Пьяница Меджид» его не называл никто, хотя с тех пор, как после войны, пьяным приехав в Бузбулак, человек этот дня не пропустил, чтоб не выпить. Может, это случилось потому, что в Бузбулаке уже имелся человек по прозвищу «Пьянь» (бузбулакцы не допускали, чтобы у двоих были одинаковые прозвища), может, потому, что под словом «пьяница» бузбулакцы понимают такого человека, который, выпив, безобразит, болтает чего не надо, и вершит всякие бесчинства. Возможно также, что у жителей Бузбулака просто не поворачивался язык назвать пьяницей такого культурного, вежливого человека.
Убедившись, что сидевший у лавки человек и впрямь Артист Меджид, Казим и обрадовался, и удивился. Удивился тому, что Меджид уже тут ни свет ни заря, а обрадовался потому, что в деревне не найти никого более подходящего, чтоб можно было поговорить не таясь, выложить человеку душу.
Меджид был все такой же: худой, длинный, темнолицый. Водка, которую он пил много лет, опалила его снаружи и высушила изнутри.
Расположившись перед входом в лавку, Меджид с удовольствием покуривал сигарету. Выпил он или еще не выпил — определить было трудно, потому что запах водки и табака были его постоянными запахами. Казиму он откровенно обрадовался и нисколько не удивился, увидев его, будто бог для того и создал этот мир, чтоб Меджид спозаранок сидел возле лавки, а Казим, пешком придя со станции, сразу увидел бы его.
— Как дела?
— Спасибо, нормально.
— Чего сидишь тут с утра?
— Да вот, вышел… Обалдели мы уж тут, спавши. Лично я за одну эту зиму проспал столько, что какому-нибудь проклятому капиталисту на всю жизнь хватило бы. В Баку что нового?
— Ничего… Что тут, то и там.
Вот тут Меджид очень удивился и сердито взглянул на Казима.
— Баку с нами не равняй! — твердо заявил он.
— А ты как, все в клубе?
— В клубе, — сказал Меджид, сунул руку в карман пиджака, отыскивая что-то, и добавил как бы нехотя: — Сверх того пенсия идет.
— Тогда нормально.
Тщательно обследовав карман, Меджид безнадежно вздохнул и вытащил руку.
— Если копейку положить и не трогать, — сказал он со всегдашней своей усмешкой, — будет через двести лет миллион?
Меджид был все тот же. Сорок лет этот человек пьет, кормит жену и детей и не перестает шутить. Только совсем бессовестный мог бы сказать про такого — «пьяница».
— А я решил дом продать. Как думаешь, найду покупателя?
Никому, кроме Меджида, не мог бы Казим вот так, напрямую, взять и выложить сокровенное. Сказал и внимательно взглянул на него: как? Но Меджида вроде и не удивило, что Казим продает свой дом. Будто бог создал мир еще и для того, чтоб именно в этот день, в это утро Казим приехал в Бузбулак продавать свой дом…
До самого дома Барсука Мехи Меджид не промолвил ни слова, но перед самой калиткой сказал Казиму:
— Подумаешь — дом!.. Луну с неба можно продать. Покупатель всегда найдется — это ведь Бузбулак.
Что Барсук Мехи жирный, это само собой. Но Барсуком его прозвали не за толщину, а за то, что во время войны, скрываясь от мобилизации, Мехи соорудил себе в развалинах, прозванных «Совиным гнездом», нору наподобие барсучьей и укрывался в ней. По ночам он наведывался в соседние деревни и, как настоящий барсук, хватал кур, ягнят — что в руки попадет, тащил к себе в нору. И сам кормился, и семью подкармливал, и родственников. Отправили его на передовую, но война вскорости кончилась, и Мехи целым и невредимым вернулся домой.
Меджид осторожно постучал в калитку.
— Кто там? — послышался голос Мехи.
Он сидел перед большой тарелкой, куда была налита вода и что-то насыпано.
— А, Артист, здравствуй! — сказал Мехи, старательно перемешивая темную кашицу рукой. — Где ж сыскал этого беглого?
