— Это Соломон! — воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. — Соломон Бомба!
— Да, клянусь мамой, я и есть Соломон Бомба! — подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. — Узнал меня всё-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
— Соломон! — повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. — Как ты живёшь, Соломон?
— Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк… У меня есть ещё одна! Я имею в виду лошадь… Болеет сейчас, но хорошая! Даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты давно? — кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.
— Нет! — прокричал и я. — Сегодня.
— Слушай, это здорово, что ты тоже приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка… А кто это с тобой, жена?
— Не моя, нет, это Пия! Она тоже живёт в Америке!
— Я её прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя. А хотите прокачу прямо сейчас, а? Это просто заирцы! Я их сейчас высажу…
— Нет, Соломон, ещё успеем! Езжай себе с миром! Скажи только: когда же придёт Мессия?
Соломон громко рассмеялся:
— Всё ещё помнишь, да? В Талмуде сказано так: Хрен с Мессией, пусть себе приходит, но видеть его не желайте… Понимаешь? — и тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперёд, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.
— Это Соломон Бомба! — повторил я Пие, сплёвывая с губ красную пыль из-под колёс умчавшейся колесницы.
— А что вы сказали ему обо мне?
— Ничего. Он спросил — не вы ли моя жена?
— Нет, не я! — вспомнила Пия. — А что, у вас есть жена?
— Конечно, есть! — признался я.
— А почему вы всё время молчали? — спросила она.
— Когда это «всё время»?! А во-вторых, это ни при чём.
— Как же ни при чём? — вырвалось у неё. — Хотя… Вы правы: ни при чём… Расскажите лучше об этом Соломоне.
20. Мессия придёт когда скурвятся абсолютно все
Рассказал я обстоятельно, поскольку Пия спросила о нём в поисках посторонней темы.
В Петхаин Соломон приехал с абхазских гор, где после смерти родителей оказался единственным евреем. И где за тёмный цвет и крохотный объём его прозвали Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной комнате с окнами на уровне земли.
Я завидовал ему. Он родился раньше меня, жил один и был сиротой. Петхаинцы жаловали его, но относились к нему с улыбкой. Не столько даже потому, что он напоминал клопа, сколько потому, что притворялся, будто не понимал того. Божился, например, что в школьные годы был капитаном самой сборной баскетбольной команды высокогорной Абхазии, а потом — самым неутомимым любовником на гудаутском пляже. Куда для встреч с заезжими блондинками спускался летом с гор и нанимался спасателем.
Причём, по его рассказам, блондинки домогались его из признательности за то, что он то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал к жизни посредством «контактного перегона в уста посиневших купальщиц высокогорного воздуха из своего организма».
Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо признавал лишь общие знания.
Потом влюбился в ассирийку, с которой не добился свидания.
Потом попросился в партию, в чём ему отказали за неимением комсомольского опыта.
Потом определился на фабрику музыкально-клавишных инструментов, откуда его погнали по необъявленной причине.
Потом год перебивался заработками при нашей синагоге и армянской церкви.
Потом неожиданно уехал в Москву — в иешибот при Центральной синагоге. Учился долго, но в Москве я встретил его только раз — в универмаге, где он покупал ящик дефицитного одеколона. Держался степенно: в чёрной фетровой шляпе, в чёрном костюме с жилетом и с чёрною же бородкой, Клоп старался походить на пророка, который что-то всё время в уме умножает. Не прибавляет, а именно умножает.
Заметив меня, он придал лицу задумчивое выражение и сообщил, что нас ждут большие перемены, и, как сказано в Талмуде, «перед пришествием Мессии дерзость увеличится и всё вздорожает». Тотчас же Клоп, как подобает пророкам, то есть безо всякой связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учёба, слава Господу, завершена, и он возвращается в Петхаин с лицензией на заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.
