«А он вроде бы и не больно зол», — подумал про себя Афанасий и невольно снова вслух произнес:
— Спасибо, Гуру, спасибо!
Он так задумался, что не видел, как удалился Гуру. Прислонившись спиной к стволу баньяна, Афанасий отвязал от пояса медную чернильницу и спешил скорей, скорей записать все в свою тетрадку. Но сумерки быстро сгущались, и до полной темноты он успел записать только:
«В Индии восемьдесят и четыре веры. И все поклоняются идолам. И вера с верою не пьет, и не ест, и не женится».
— Афа-Нази! Где ты прячешься? Афа-Нази! — взывала из темноты неугомонная Камала.
— Я здесь, Воробушек мой! Здесь, дружок мой верный, сердечный!
— Афа-Нази!
Камала доверчиво прижалась к нему. Худенькие ласковые руки обвили его шею.
— Афа-Нази! Знаешь что? Хорошее-хорошее?
— Что такое? Я думал, хорошему ничему уж и не бывать.
— Нет, будет! Будет! Гуру теперь тебя любит!
— Да ну? А ты почем знаешь?
— Он сказал отцу! Сам сказал: «Это наш искренний друг. Человек пытливый и любящий размышлять».
— Вот как?
— Да. И еще… Еще он сказал… Да, да! Сказал, сказал!
— Да не прыгай ты так! Говори толком!
— И еще… Он сказал, что, если ты захочешь, он возьмет тебя с нами в Парвату!
— Куда, куда?
— В Парвату! На пуджу, на богомолье! Гуру сказал, мы все пойдем, как только пройдут дожди! Пойдем в Парвату, в большой храм! Праздновать священную ночь бога Шивы! И ты с нами, Афа-Нази, ты с нами!
Вот и снова кончился период дождей. Настала индийская весна. Четвертая весна на индийской земле! Невольно вздохнулось Афанасию и горько и сладко подумалось о родной Руси. Четвертый год! Шутка сказать…
И опять бредет он по каменным индийским дорогам. Снова на высоких баньянах вьют гнезда белоснежные чернохвостые журавли. Вечно жаждущие павлины радовались дождям, а теперь, раскрыв веером золотисто-зеленый хвост с лазурным глазком на каждом пере, важно выступают друг перед другом в дивной торжественной пляске. Тонкой и светлой зеленью покрылись рисовые поля. По межам светло-зеленых полей темнеют деревья грецкого ореха с разрезной и кудрявой листвой, а в темной листве суетятся, возятся и тоненько вскрикивают маленькие белые попугаи с ярко-алыми лапками. Из зарослей тутовника жирафы подымают на длинных шеях свои хорошенькие головки с рожками; сверкают их любопытные, добрые глазки. И опять доверчивые газели бесстрашно бегут за путниками, но Афанасий уже присмотрелся к ним, перестал удивляться. И не дивится он больше ни на многоярусные кровли дворцов, ни на колоколообразные крыши храмов. Все уже видано: и дворцы, и храмы, и хижины. Только все еще не устало радоваться сердце тому, как на глазах разрастается пышная зелень, а в сочной зелени деревьев качаются, отягощая ветви, причудливые цветы и радостно подставляют солнцу алый и желтый бархат молодых лепестков.
— Смотри, смотри, Афа-Нази! Это дерево осака. — И радостная Камала указывает на деревья, усеянные красными, оранжевыми и бледно-желтыми чашечками. — Это дерево бакуль! — И клонит ветку с вечнозеленой листвой, покрытую мелким белым цветом, и сладчайший аромат далеко вокруг разносится с нежноцветущей ветки.
— Умница ты моя! Все-то ты знаешь!
Камала зарделась, глаза засияли.
— Да, о цветах я знаю все, Афа-Нази. Знаю, как их назвать, как растить, как плести гирлянды. Ведь цветы — это самое, самое лучшее на земле! Правда?
— Как тебе сказать… Может, и правда, пока ты мала. А подрастешь — не так заговоришь.
— А как я заговорю, когда подрасту?
— А так вот и скажешь одному человеку: «Милый ты мой! Без тебя и цветы не цветно цветут, без тебя и деревья в лесу не красно растут, без тебя и солнышко в небе темно горит…»
— Нет, Афа-Нази, нет! Не скажу я так никому. Не будет такого человека. Вот разве только я скажу это тебе. Когда вырасту.
— Выдумала!
— А что? Ты не хочешь?
— Как не хотеть! Только где ты меня возьмешь? Когда ты вырастешь, не будет меня здесь.
— А где ты будешь? Ты уедешь?
— А как же? Домой, на Русь. До старости, что ли, тут у вас гостить? Кажись, все уже перевидано. Вот еще только богомолье ваше посмотрю — и пора. Ox, пора! В гостях хорошо, а дома лучше.
