Лицо Чандры порозовело, зрачки у нее сузились, взгляд определился. Она тихонько отняла потеплевшие пальцы и слегка улыбнулась Афанасию. Как ножом резанула его эта неожиданная улыбка, беспомощная и нежная, как у больного ребенка.
— Чандра! Голубка белая! Сестрица родная!
Чандра засмеялась тихим-тихим звенящим смехом, будто бы надломанный серебряный колокольчик зазвенел.
— Афа-Нази, — отозвалась она робким шепотом, — Дада Афа-Нази!
Она назвала его братом! Нежность, испуг, отчаяние, а главное, жалость, жалость невыразимая — все вместе хлынуло на Афанасия, так что у него померкло в глазах и дрогнуло все его большое сильное тело.
— Что тебе, дада? — ее голос окреп, зазвучал уверенно, не смущенно.
— Чандра, откройся мне! Что ты затеяла? Что ты хочешь сделать с собой? Постой, подожди… А может, тебе запрещено говорить? Может, ты обет дала? Тогда молчи! Только не говори неправды.
— Афа-Нази! Неправды нет у меня ни в сердце, ни в мыслях. А что я сделаю, — не знаю. Не знаю сама, Афа-Нази.
— Да что им… что ему от тебя нужно?
— Не думай плохо про него, Афа-Нази. Это святой человек. Он умолил богов, чтоб они позволили мне искупить грех матери. А ему от меня ничего не нужно, никакой темной мысли у него нет. Он прав во всем.
— Ну, сделали себе святого… Не допустят теперь про него ни словечка… Ты мне-то скажи, ты скажи мне только одно: как же ты материн грех искупишь? Чем то есть?
— А этого, Афа-Нази, я до последней минуты не буду знать.
— До какой последней минуты?
— Завтра — святая ночь, большой праздник.
— Ну, знаю.
— Девы храма, танцовщицы, будут плясками развлекать божество.
— Знаю и это.
— Буду плясать и я. Все помыслы, все желания мои вложу в священный танец. Буду так танцевать, чтоб божество смягчилось и открыло мне путь мой. И как внушено мне будет во время танца божественной силой, так и сделаю.
— Ой, Чандра, дитя мое светлое! Побереги себя, об отце подумай, о сестренке! Мой совет: вспомни о них, как будешь плясать свои пляски…
— Нет, не стану, Афа-Нази. Буду думать только о матери, о том, как очистить душу ее от греха. А если помнить об отце, о сестре, не смогу танцевать, как надо. Не гневайся, Афа-Нази, не смогу. Прости меня, что не исполню твоего совета.
— Голубка чистая! Ты прости меня, дурака! У тебя и так на сердце камень лежит, да, почитай, не камень, а гора целая, а я туда же еще с советами! Ты не слушай меня!
И поклонился Афанасий Чандре русским большим поклоном, коснувшись земли золотой копной буйных кудрей.
Поклонилась ему и Чандра, — как кланяются индийцы, дотронувшись обеими руками до земли. Поклонилась, выпрямилась, и птичкой порхнула на дорогу, и пустилась догонять далеко вперед ушедшего Гуру.
Стоит как вкопанный Афанасий и глядит ей вслед. Унеслась легкая, как видение сонное. Тоненькая, как свечечка; дунь — переломится. Плечи детские, узенькие. А горя-то, горя на этих плечах!..
Кругом богомольцы шумят. Дети плачут, больные стонут, старики молитвы читают, коровы мычат, верблюды ревут. Откуда столько скота? А, понятно. Это на жертву богам ведут. Кто что может, тот то и жертвует; кто — яблок да орехов корзину, кто — быка с коровой. Всякое даяние благо… А народу-то, народушка!
— Откуда это столько народу набралось?
Оказалось, не про себя подумал, а вслух спросил.
За плечами голос Чандаки ответил:
— Со всей Индии. В эту ночь до ста тысяч богомольцев собирается в Парватский храм на пунджу[7].
— Вон что! — оглянулся Афанасий. — Немалое богомолье. Записать, пожалуй, в тетрадочку. Вернусь на Русь — буду читать, перечитывать.
— Где диди? — подбежала Камала.
— В самом деле, где Чандра? Ты не видел ее, Афа-Нази? — обеспокоился отец.
— Как не видел! Поговорили, что меду напились. Вон бежит — Гуру догоняет. Не может она без него минуты продышать. Как приколдованная.
— Так и должно быть, — глухо отозвался Чандака. — Ученики обязаны следовать за Гуру повсюду и беспрекословно выполнять все, что он повелит. Для ученика Гуру — больше, чем родной отец.
— И долго этак? — поинтересовался Афанасий.
Чандака повел на него своими бездонными черными глазами.
— Долго, — сказал он, помолчав. — Пока не кончатся годы ученичества. — И, подумав, прибавил: — Иногда они длятся до самой смерти ученика.
