Думая так, он перебирал в памяти все знаменитые произведения зодчества Москвы, Петербурга и Киева, мысленно обращался к биографиям их создателей и находил, что для совершенства в архитектуре ему еще и еще необходимо глубокое знание законов этого мастерства.
С утра до позднего вечера, а иногда и вечером при свете уличных фонарей Воронихин один ходил по улицам и неустанно осматривал город. Возвращаясь в строгановский особняк, он заставал Ромма и Очера уставшими от проходивших бурных собраний. Спать он ложился в одной комнате с Жильбером. Тот спросонья бормотал что-то на родном языке, иногда вскрикивал и называл имена не известных Андрею политических деятелей Франции. Воронихин пробуждался, долго не мог заснуть, думая о себе и своих спутниках. Потом, среди ночи, вставал, зажигал свет и садился к столу, начинал рисовать по памяти, делать чертежи, наброски. Просыпался и Ромм.
– Вы, Андре, чем это заняты?
– Рисую, месье Ромм, рисую.
– Что рисуете?
– Да все, что вздумалось, что зародилось в голове, то и заношу на бумагу, дабы не забыть…
– Доброе дело, Андре. А я устаю и, кажется, начинаю бредить во сне.
– Да, учитель, вы и меня разбудили, громко называя спросонья имена Робеспьера, Марата, Мирабо. Кто они?
– Мои товарищи и замечательные люди. Наш Попо, виноват, наш Очер, страстно влюблен в этих людей. А что вам, Андре, больше всего нравится в Париже?
– Очень многое, прежде всего ансамбли или, как говорят у нас, «целокупности» площадей и улиц Парижа. Так умно строилось, что не находишь ничего лишнего, ничего безобразного, мешающего. Как из хорошей песни слова не выбросишь, так и тут.
– Хорошее, Андре, сопоставление: зодчество и поэзия. А что, по вашему мнению, есть в архитектуре Парижа пригодное для заимствования Москве или Петербургу?
– Для Москвы не нахожу ничего, разве кроме арок. Здания Парижа ничего не имеют общего с московским зодчеством. Для Петербурга здесь нашлось бы многое. Пожалуй, будь я волшебником, я перевес бы, например, из Парижа в Петербург Лувр с его колоннадой, строящийся Пантеон, нашел бы и еще немало зданий. Но при условии, если бы мне было дозволено изменять архитектуру соответственно природе нашей невской столицы, ее местности, а также подходило и к тем зданиям, что сегодня у нас имеются и хулы не заслуживают.
– Совершенно правильно вы говорите, Андре, о единении внешнего вида отдельных зданий с общим обликом города. Так и я понимаю. Что прекрасно для Парижа, то не тоже для Москвы, и наоборот. А что вам, Андре, не нравится в прекрасном Париже?
– Не берусь судить. Чтобы осуждать такой город, видеть погрешности в зодчестве, надо самому осуждающему не только много знать, но и нечто такое заметное сделать, дабы иметь право судить. Я еще такого права не добыл.
– Приходилось ли бывать вам в кварталах, где живут ремесленники, рабочие и вообще бедные люди?
– Да, приходилось, – отвечал Воронихин Ромму, – там люди живут густо и тесно. Улочки узкие, свету мало.
– Будет свет, Андре, скоро будет! А за узкие улочки надо благодарить зодчих. На узких улицах, в случае мятежном, удобно строить укрепления.
– Какие, зачем? Разве быть большой драке в Париже? – спросил Воронихин, удивляясь, но без тревоги в голосе.
Он знал, разумеется, что происходило во Франции. Знал о возмущении народа и его недовольстве. Однако «народ» бывает разный. Разве Поль Очер, он же молодой граф Павел Александрович Строганов, близок к народу? Но он против королевской власти. Кто-то кого-то собирается вытеснить вон из Франции, но ради каких общих и благих целей? – Воронихин не вникал глубоко в эти тонкости.
– Отдыхайте, Андре, довольно вам расчерчивать листы. Будут дела посерьезней. Утро вечера мудренее, как говорит ваша русская пословица. Битва, борьба неминуема, размеры ее неизвестны… Боюсь, что гром пушек может на время помешать вам заниматься изучением архитектуры.
Месье Жильбер повернулся лицом к стене, и скоро послышалось его похрапывание.
Воронихину не спалось, но и не работалось. Задумчивый, склонился он над большим листом, на котором циркулем был вычерчен круг и нанесены очертания купольного перекрытия какого-то воображаемого здания.
