— Vous êtes avocats et с'est pourquoi vous parlez tant; or, il ne s'agit pas de parler, mais de travailler. Tant que tous les Russes aptes à porter les armes ne seront pas au front, nous ne donnerons pas un soldat. Battez-vous et je vous soutiendrai![6]
Но французские десантные войска уже разложились и представляют большую опасность для своего командования, чем для наступающих большевиков. На крейсерах и дредноутах союзной эскадры поднимаются красные флаги. Командиры и офицеры, плача, умоляют матросов снять эти страшные символы восстания — матросы отвечают пением «Интернационала», криками:
— Долой войну!
— Смерть палачам!
— За борт! В воду!
Матросы требуют немедленного возвращения на родину, кричат на улицах Севастополя: «Vive Lenine! Vive les bolcheviques!»[7] вливаются в рабочие манифестации, срывают со своих шапок красные помпоны, прикалывая их к груди. На улицах русского города греческие войска из пулеметов расстреливают французских матросов.
В Венгрии провозглашается Советская Республика. Во Франции бастуют металлисты, рабочие химической промышленности, шахтеры, текстильщики. Забастовки по всей Германии, шахтеры бастуют в Руре. Провозглашаются Советы в Баварии. Забастовки и мятежи в Испании. Безрадостные в Бельгии призывают к революции. В старом Брюгге — на зеленых кандалах — всеобщая забастовка; кровь на улицах Льежа. В Тунисе бастуют докеры и рабочие хлебопекарен. Всеобщая забастовка в Порт-Саиде и Суэце; восстания, расстрелы по всему Египту. Морские бунты в Бресте, в Тулоне, в Биизерте…
Генерал Франше д'Эсперэ в Крыму обещает белым поддержку, но эвакуация союзных войск уже началась самотеком; слова генерала столь же бездейственны, как и слова тех адвокатов, к которым он обращается. Корабли, управляемые матросами, один за другим покидают русские порты, держа курс на Босфор. Французские матросы, которым надоела беспорядочная волынка, бьют в морды надоедливых российских граждан, стремящихся во что бы то ни стало покинуть пределы своей родины; бьют в морды, чтобы не лезли вне очереди в посадочные комиссии, чтобы не клянчили и не приставали. Странным, назойливым людям, обивающим пороги иностранных миссий и bases navales[8], матросы, замахиваясь прикладами, орут, тараща глаза: «Merde!»[9]
С записочками, с рекомендательными письмами, с исконным барашком в салфетке, с французскими фразами, памятными с детства, — навязчиво липнут непонятные российские граждане, отталкивая друг друга и с христианским смирением вынося побои и ругань французов: генералы, полковники в военных формах, штатские, женщины, старики…
Поймите же: вата — никуда не годный материал. Проткните себе барабанные перепонки, чтобы не слышать!
12
Объявление в «American Magazine» от 1920-го года:
Чтобы доказать Вам, что это не трудно, я сбавлю с Вас бесплатно пять фунтов в пять дней на Вашей квартире, при помощи Вашего граммофона!
Мои граммофонные пластинки сделают нормальной любую фигуру в изумительно короткий срок!
В первый же день Вы почувствуете, что стали худеть. К концу первой недели Вам скажут об этом весы. К концу первого курса Вам скажут об этом друзья.
Люди жиреют не от обилия пищи! Под моим влиянием съеденная Вами пища перестанет вырабатывать жир — а только кровь, только кости и мускулы. Вы можете есть что угодно и сколько угодно! К голоду я Вас не принуждаю. И когда, благодаря Природе, Вы станете худощавы, у Вас не пострадают ни лицо, ни фигура. Оставшееся мясо будет крепко и гладко, кожа удивительно чиста; глаза станут ярки, волосы приобретут особый блеск. Когда Вы будете проходить у меня курс лечения, смотрите не только на весы, но и в зеркало.
Сбавить с Вас десять-пятнадцать фунтов моим музыкальным методом ничего не стоит. Но если у Вас лишнего жиру три или четыре пуда, тогда требуется сравнительно продолжительный срок. Но результаты будут те же.
Mr Уоллес, Чикаго, 630, S. Wabash Ave.
ПИСЬМО БАТЬКИ МАХНО К ПРИЯТЕЛЮ:
«Дорогой друг…я занял город Корочу и взял направление через Варпнярку и Донщину на Екатеринославщину и Таврию. Ежедневно принимал ожесточенные бои… Ты нашу конницу знаешь — против нее большевистская никогда не устаивала… На пути, в одном из серьезных боев, наш особый полк потерял убитыми более 30 человек. В числе последних наш милый, славный друг, юноша по возрасту, старик и герой в боях, командир этого полка, Гаврюша Троян. С ним же рядом Аполлон и много других славных и верных товарищей умерло… Каждодневные бои настолько втянули людей в бесстрашие за жизнь, что отваге и геройству не было пределов. Люди с возгласом „жить свободно или умереть в борьбе“ бросались на любую часть и повергали ее в бегство. В одной сверхбезумной по отваге контратаке я был в упор пронизан большевистской пулей в бедро, через слепую кишку навылет, и свалился с седла. Это послужило причиной нашего отступления, так как чья-то неопытность крикнула по фронту — „Батько убит!“… 12 верст меня везли, не перевязывая, на пулеметной тачанке, и я совершенно было сошел кровью. Не становясь на ногу, совершенно не садясь, я без чувств лежал, охраняемый и доглядаемый Левой Зиньковским… И в это время на меня наскочила 9-ая кавалерийская дивизия и в течение 13 часов преследовала нас 180 верст… Что делать? В седло я сесть не могу, я никак на тачанке не сижу, я лежу и вижу, как сзади, в 40–50 саженях, идет взаимная неописуемая рубка. Люди умирают только из-за меня, только из-за того, что не хотят оставить меня. Но, в конце концов, гибель очевидна и для меня, и для них. Противник численно в 5–6 раз больше, все свежие и свежие подскакивает. Смотрю — ко мне на тачанку цепляются люйсисты. Их было пять человек под командой Миши из села Черниговки. Поцепившись, они прощаются со мной и тут же говорят: „Батько, вы нужны делу нашей крестьянской организации. Это дело дорого нам. Мы сейчас умрем, но смертью своей спасем вас и всех, кто верен вам и вас бережет. Не забудьте передать нашим родителям об этом“. Кто-то из них меня поцеловал, и больше я никого из них возле себя не видел. Меня в это время Лева Зиньковский на руках переносил из тачанки на крестьянские дроги, которые повстанцы достали: крестьянин куда-то ехал. Я слыхал только пулеметный треск и взрыв бомб, то люйсисты преграждали путь большевикам. За это время мы уехали версты 3–4 и перебрались через речку. А люйсисты там умерли… Я все же должен сказать, что это меня как бы вылечило. В тот же день к вечеру я сел в седло и вышел из этого района… Наша сводная группа стояла в 20–15 верстах от маршрута, по которому двигалась армия Буденного. Когда Буденный подходил к нашему расположению, мы бросились ему навстречу. В одно мгновение гордо несшийся впереди Буденный бросил своих соратников и, гнусный трус, обратился в бегство… Кошмарная картина боя развернулась тогда перед нами… Он завершился полным поражением Буденного… Я с сотней кавалеристов взял направление к берегам Днепра. В тот же день был шесть раз ранен… В 12-ти верстах от Бобринца мы наткнулись на расположенную по реке Ингулец 7-ую красноармейскую кавалерийскую дивизию. Вследствии чего я попросил Зиньковского посадить меня на лошадь. В мгновение ока, обнажив шашки и с криком „ура!“, бросились мы в деревню. Захватив 13 пулеметов „Максима“ и три „Люйса“, мы двинулись дальше… 22-го со мной снова лишняя возня — пуля попала мне ниже затылка с правой стороны и навылет в правую щеку. Я снова лежу в тачанке… 26-го мы принимаем новый бой…
