И вот мы с Петей встретили на вокзале и привезли домой Клавдю и девочек. На радостях я взял на себя обязательство приобщать невестку к культуре.
Мы зажили отлично. Питались вместе. Петя приносил домой мясо и телятину, я — колбасы и сало. Расходы на прочие продукты делили поровну на двоих. Клавдя и дети были нашими общими гостями.
Меня умиляло и забавляло, как Клавдя, никогда не видавшая города, воспринимает его и его явления. Петя оставался дома с детьми, а я водил невестку в кино и театры, где ей все было удивительно и казалось чудесами. Но когда мы были с ней в цирке, и, глядя на ловкие номера акробатов, я сказал Клавде:
— Смотри, что люди могут делать!
Она вдруг скучным голосом ответила:
— Ну, это все электричество.
Случались и неприятные казусы. Как-то, уходя на работу, Петя попросил жену приготовить на ужин макароны. Вечером Клавдя на сковороду с маслом положила сухие макароны и стала жарить, удивляясь, что они долго не делаются мягкими. В другой раз она начала чистить наждачной бумагой мою посеребренную столовую вилку. Вместо белой вилка стала красной. Взявшись постирать белье, она стала кипятить белое и цветное в одной воде. Что из этого получилось, можно себе представить. Во всяком случае мою модную тогда серую рубашку с белой отделкой стало уже неудобно надевать.
Я старался смягчать конфуз невестки, но Петю сердила такая неопытная жена, и он хмурился.
Как-то в конце зимы в воскресенье вечером я, вернувшись домой, зашел за ключом от своей комнаты к Куликовым — мы всегда оставляли свой ключ у них.
— А здесь к вам пришли, Федор Григорьевич, — сказала Евдокия Денисовна. В их комнате сидела, не раздеваясь, в пальто и серой вязаной шапочке с помпоном, какие были тогда в моде, молоденькая, почти подросток, девушка. Она поздоровалась со мной, как знакомая, назвав меня Федей. Спросила, скоро ли придут Петя с Клавдей.
У девушки было приятное румяное личико, темные брови и карие глаза. В руках у нее был какой-то маленький пакетик. Мне она сразу понравилась.
Я пригласил ее к себе в комнату. Через несколько минут вернулись и Петя с Клавдей и детьми. Оживленно поздоровались и заговорили с гостьей, которая, развернув пакетик, подарила девочкам по маленькой кукле. Это мне тоже понравилось. В разговоре с девушкой я участия не принимал, а она, посидев немного, попрощалась и ушла.
— Что это за девушка? — спросил я невестку.
— Да, чай, Манька Монашенина, не знаешь, что ли? У нас еще в няньках жила, Манюшку нянчила, — ответила Клавдя, и мне не понравилась какая-то презрительная нотка в ее голосе. Я не стал больше задавать ей вопросов.
Я знал, что в деревне Софроново есть семья Федора Монашенина, а что это за семья и из кого состоит, не знал, да никогда и не интересовался. Правда, о самом Федоре я слышал осуждающие отзывы как о непутевом хозяине, который больше увлекается охотой с собаками, чем деревенской работой.
И вот дочь этого Федора, Маруся, как называли ее мои брат и невестка и стал называть и я, стала время от времени заходить к нам, то есть к Клавде с Петей, как к своим землякам и соседям по деревне, и рассказывать о своих делах.
Из их разговоров я узнал, что у родителей Маруси Федора Алексеевича и Евлампии (Евлании по-деревенски) Сергеевны Зайцевых, по прозвищу Монашениных, пятеро детей — четыре дочери и сын. Старшая из дочерей, Анна, замужем, живет в Разливе, свекровь у нее немка, младшие за Марусей — Юлия, Федор и Капитолина — живут с родителями в деревне.
Прозвище Монашенин Федор Алексеевич получил через свою мать, красавицу Александру, которая в юности пыталась уйти от грешного мира в монастырь и стать монахиней, или, как говорили в деревне, монашеной. Она даже пробыла какое-то время в монастыре, где носила черное одеяние послушницы, то есть была в приготовительной стадии для поступления в монашество. Но ее родители не допустили этого и вернули дочку домой. После этого ее в деревне и прозвали Монашеной. Случалось, что подруги и парни старались обидеть, а ребятишки подразнить ее этим прозвищем.
Саша была по-прежнему очень набожна и красива. Вскоре она вышла замуж, родила сына Федора и совсем еще молодой овдовела.
