Месяца через три Юзик получил от Мотэля письмо:
«Дорогой товарищ!
Только теперь я собрался написать тебе письмо. До сих пор не было возможности. Все кочевали с места на место в поисках работы. Потеряли все, что имели. Сейчас попали в Вильнюс. Отец работает в шорной мастерской. Я так же работаю с отцом, но бесплатно. Хозяин только потому и согласился принять отцу на работу, чтобы еще и я работал, бесплатно, да еще упрекает, что я зря учусь. А учить меня не он, а папа. Очень трудно работать. Часов но двенадцать-четырнадцать сидим. Живем в каком — то подвале… тесном, темном, влажном. Но папа не скучает. Он познакомился с хорошими товарищами — рабочими, часто беседуют, спорят, куда — то ходят. Жизнь здесь более кипучая и интересное. Папа словно не видит нашей бедности. Я уже значительно больше знаю, чем раньше. Жаль, что нельзя тебе обо всем написать. Могу только сказать, что жизнь вовсе не такая, как казалась нам в поместье. Кланяйся Максимке и другим нашим союзникам».
Хотя с письма видно было, что Мотэлю там хуже живется, чем было здесь, но Юзик почувствовал словно зависть. Мотэль по крайней мере больше видит и знает, что делается в мире, а тут вроде всё спит. После того как исчез Антэк, как выехал Мотэль и откололся Максимка, Юзик совсем потерял связь с «тайными» делами и готов был подумать, что все это было случайным происшествием, что везде так спокойно и скучно, как здесь.
Наконец пришла весна, закончились занятия, началось лето. Юзик ожил, все время бродил по окрестностям, даже охотно пас барскую скотину. А больше всего пользовался возможностью чаще встречаться с Максимкой, хотя отец ворчал, что «снова выдумают какое-нибудь лихо».
Важнейшим вопросом в Юзиковой семье, был вопрос о дальнейшей судьбе Юзика, но судьба это сама решилась.
Однажды под вечер, по имению пошли слухи, что в поле, у дороги, спустился пассажирский самолет, из тех, что летели в Советский Союз. В самолете что-то испортилась, и он вынужден был спуститься.
Разумеется, все побежали посмотреть на непредвиденных, необычных гостей. А впереди всех — Юзик.
У дороги стоял большой самолет с двумя моторами и красными звездами на крыльях. К нему бежали со всех сторон местные жители, но раньше их примчалось на мотоциклетах, автомобилях и на лошадях все окрестное начальство, полиция, жандармы. Все они мигом окружили самолет и отделили от него публику.
В середине круга остались только пассажиры и команда самолета. Пассажиров было человек пятнадцать. По виду большинство из них были чужеземцы — немцы, англичане, французы. Они кружками стояли вокруг самолета и горячо, взволнованно, о чем-то беседовали. Пилот и механики суетились вокруг мотора, механизмов.
Так прошло с полчаса. За это время приехал еще один польский начальник, видимо, какой-то генерал. Пассажиры окружили его, началась резкий разговор, споры. Пассажиры что-то доказывали, генерал кивал головой, потом что-то приказал своим — и на дорогу вылетел мотоциклист.
Пассажиры успокоились и начали чего-то ждать. Некоторые уселись на траву. Только механики с пилотом возились с машиной.
Охране тоже хватало работы. Народу собиралось все больше и больше, каждый тиснулся вперед.
— Не налезать! Расходитесь! — кричали жандармы, направляя на людей своих коней; но каждому хотелось взглянуть на самолет и на гостей.
— Пся крэв! Я же тебе говорил! — раздался мощный голос, потом свист кнута, всплеск — и женский плач.
Генерал в это время разговаривал с каким-то важным англичанам в пестром пальто с ремнями и сумками через плечо. Англичанин удивленно посмотрел в ту сторону, где раздался плач.
Но генерал повернулся еще быстрее. Его глаза, губы и все лицо, сжатые кулаки — проявляли такую злобу, что даже Юзик испугался.
— Кто позволил себе такой поступок? — прогремел он.
— Да вот эта баба, проше пана! — сунулся войт услужливо.
Генерал покраснел, позеленел…
— Дурак! — буркнул он так, чтобы не слышали чужеземцы, а потом добавил громче: — Я спрашиваю, кто это позволил себе драться?
— Извините… Эта баба … — начал было виновато жандарм.
— Сейчас же на неделю на гауптвахту. Марш! — Крикнул он, и старательного жандарма повели на отсидку.
