Анна Ефимовна громко зарыдала.
- Мендл, дорогой, ты живой! Раздевайся, садись за стол, я накормлю тебя.
- Что вы, Анна Ефимовна! - еле вымолвили запекшиеся от горя губы. Какая тут еда... Я думал, может вы успели что-либо узнать, живы ли мои и вообще кто нибудь.
- Я была у подруги, которая на Школьной по дороге на Пустоху, и возвращалась я лесом. Центр был оцеплен полицией.
- Я пойду сейчас узнаю, что с Хавой и Леночкой.
- Мендл, Мендл, дорогой, нельзя этого делать ни мне, ни тем более тебе. Эти звери теперь там вовсю бесчинствуют. Они сейчас ищут спрятавшихся, рыскают по домам и роются в вашем несчастном барахле. Подлюки, мародеры! Они на все способны.
Анна Ефимовна говорила и прикрывала дрожащими руками рот, на глазах висели слезы.
- Мендл, этого делать нельзя. Ты погибнешь и никого не спасешь! Пойми, это глупо! И мне никак нельзя. Сиди пока здесь. Поспи, поешь.
- Тетя Аня, я побегу.
- Это безумие! Не делай этого! - услышал он вдогонку. Но Мендл уже выскочил за порог.
- Мендл, дорогой, вернись! - еще раз донесся до него дрожащий голос тети Ани.
Он помчался по лесной тропе вдоль Раставицы в сторону Пустохи. Там, в этой стороне, есть мост. На одном дыхании он пробежал километра четыре. У моста, в прибрежных кустах, пришлось задержаться и некоторое время понаблюдать за дорогой. Потом он рывком перебежал через мост. На другой стороне реки он огородами помчался в обратном направлении, стараясь прикрываться от домов и дороги.
Наконец, он добрался до окраины местечка и скрылся за развалинами дома. Осторожно выглянув, Мендл понял, что Анна Ефимовна была права. На улицах патрули. Пройти вдоль берега тоже невозможно - и там полицейские. А где-то в центре раздавались пьяные голоса и одиночные выстрелы. Горели дома. Черный густой дым покрывал большую часть местечка.
Мгновенным броском он пробежал открытое место и оказался в глубоком заросшем рву, который окаймлял когда-то самую большую, взорванную несколько лет тому назад, церковь. Там он лежал с полчаса, не имея возможности выбраться.
- Мендл, вставай быстрее, пошли ко мне, в местечко нельзя. Пробирайся по рву, я тебе дома все расскажу.
Он услышал совсем близко приглушенный женский голос. Мендл вздрогнул. К нему спиной стояла тетя Настя, которая когда-то работала уборщицей в магазине у отца. Она стояла наверху около столба и смотрела в другую от Менделя сторону, чтобы не вызвать подозрения. Тетя Настя ушла в направлении своего дома, который стоял недалеко за местечком.
Мендл подождал немного, пока она скрылась из виду.
Через некоторое время они сидели в темном сарае, набитом сеном, и тетя Настя тихо говорила.
- Я увидела тебя и все поняла. Не ищи их. Хаву вашу эти ироды схватили у вашего дома и увели. Она ушла одна, молча, видимо, чтобы не выдать, что Леночка там в доме. - Настя замолчала, глотая слезы. - А через некоторое время я услышала плачущий голос со стороны реки: "Мама, мамочка, где ты? Мне страшно, забери меня отсюда!" - кричала Леночка. - Я думала, сердце мое не выдержит.
Тетя Настя опять замолчала. Мендл почувствовал, как подступивший к горлу ком перекрывает дыхание. Дальше все, что говорила тетя Настя, он слышал в полуобморочном состоянии.
- Я побежала к реке, к ней. Издалека увидела Леночку на берегу, у самой воды. Ручонками она растирала слезы на глазах. Она боялась идти к домам, где стреляли. Я не успела, Мендл, не успела... Из-за дома вышли Чумак и Осадчий, и я услышала: "Дивись, жидиня плаче! Ну-ка, прiстрели ii, Павло." Я стала, как вкопанная. Неужели они способны на это? И грянул выстрел... Замолкла девочка...
Плач прерывал рассказ.
- Кто этих иродов рожал? Какая мать? Пристрелили девочку и ушли не глядя. Я подошла, Мендл, подошла... Леночка лежала у самой воды, раскинув ручонки. Беленькие ее волосики развивались в окровавленной воде... Волны ее ласкали... Последний раз... ее ласкали. Не дали мне эти скоты ее похоронить...
Мендл шел по холмистому Волынскому полю, изрезанному глубокими оврагами. Стояла ненастная погода с дождями и сильными ветрами. Ноги разъезжались в мокром, липком украинском черноземе. Вокруг - унылое, безлюдное поле с серым облачным небом над ним. Все это казалось ему чужим, враждебным.
