Этот день был посвящен представлению доказательств. Значит, я получил возможность помолчать, откинувшись на спинку кресла. Я предвкушал радость встречи со старыми друзьями из полицейского участка. Они значились первыми в списке свидетелей.
Однако прежде мне предстояло ответить на вопросы, касающиеся предыдущего дня слушаний. Для этого я еще раз должен был появиться на сцене сидящим спиной к публике. Я заметил, что сегодня шапка волос на голове судьи Аннелизе Штелльмайер немного съехала набок. А у члена коллегии Илоны Шмидль новая губная помада коричневого оттенка, которая ее старит. Мой адвокат Томас Эрльт нацепил полосатый галстук поверх рубашки в красно-белую клетку, видимо, с целью вызвать у публики больше сочувствия. Прокурор ощупывал высунутым языком верхнюю губу. Не пробиваются ли усы? Это придало бы ему силы. К счастью, до меня никому не было дела.
Наконец Аннелизе Штелльмайер обратилась к присяжным:
— У вас есть вопросы к подсудимому?
Руку поднял наголо обритый студент в зеленых очках.
— Скажите, а сегодня вы повторили бы то, что сделали? — поинтересовался он.
Он никак не мог зафиксировать свой решительный взгляд в одной точке.
Итак, этот умник не верит в неудавшееся самоубийство. Уже одно это внушило мне глубокое уважение к нему, в чем я охотно признался бы публично. Но я его разочаровал.
— С тех пор многое изменилось, — солгал я. — При всем моем желании я не смогу вам ответить.
— Можно еще один вопрос? — спросил молодой человек у судьи.
— Разумеется, — кивнула она.
— Господин подсудимый, вы хотите сидеть за решеткой?
Это прозвучало слишком неожиданно. Временем на раздумья я не располагал.
— Я хочу справедливого приговора, не более.
— Вы совершили убийство, чтобы оказаться в тюрьме? — допытывался студент.
Никто не возмутился. Я посмотрел на судью: ее лицо не выражало никаких эмоций.
— Нет, — ответил я.
Я постарался произнести это как можно тверже и громче. Мое «нет» не допускало никаких толкований.
— Спасибо, — кивнул тот. — Вопросов больше не имею.
В качестве первого свидетеля вышел инспектор Ломан. Он не смотрел в мою сторону, что меня расстроило. Хотя я знал, что и этим он тоже старается мне помочь.
Он подтвердил, что составлял протокол. Помнит ли он мой допрос?
— Такое не забывается, госпожа судья, — ответил Ломан.
Он на службе вот уже более восемнадцати лет. Десятки подозреваемых прошли через его руки. И никогда он не сталкивался ни с чем подобным. Может ли он пояснить?
— Прежде всего, у меня и моих коллег возникло чувство, будто этот человек не способен на зло, — произнес Ломан. — Все, что с ним происходит, напоминает кошмарный сон, который никак не закончится. Мы до сих пор ничего не понимаем. Характер преступника согласовывается с содеянным — таков закон криминалистики. Но здесь мы не видим ничего подобного, госпожа судья. Хайгерер так же похож на убийцу, как муравей на хищного зверя.
Прокурор побагровел от ярости.
— На что вы опираетесь в своей работе? На факты или на эмоции и умозрительные рассуждения? — прорычал он.
— Разумеется, речь идет о фактах, — спокойно ответил Ломан.
— И что тогда сорок четыре страницы вашего протокола — признание в убийстве или поэма в прозе? — продолжил прокурор.
— Все верно, он признался, но…
— Благодарю, вопросов больше не имею.
— Можно задать свидетелю вопрос? — обратился я к судье.
— Разумеется, — кивнула она.
— Скажите, инспектор, помидоры черри в вашем огороде уже зацвели? — поинтересовался я у Ломана. — Их действительно ожидается в этом году в три раза больше, чем в прошлом?
— О чем вы говорите, господин Хайгерер? — воскликнула Штелльмайер.
Публика за моей спиной зашумела.
— Прошу прощения, это личное, — пояснил я.
— Помидоры зацветут не раньше июня, — застенчиво промолвил Ломан.
Он кивнул мне в знак того, что у него все хорошо.
Потом выходили резковатый Ребитц, а за ним юный бас-гитарист Брандтнер.
Ребитц незаметно для остальных изобразил для меня на пальцах знак победы. Он сказал, что, видимо, мой случай скорее из сферы психиатрии.
— Вероятно, у обвиняемого имеется еще одно «я», иначе я ничего не могу понять, — пожал он плечами.
