Вспоминая тот десятилетний давности эпизод на дне рождения дочери, я невольно перенесся воспоминаниями к другому разговору, который произошел спустя три года после этого. Анатолий Сергеевич, после сделанной операции тяжело болел и несмотря на предпринятые меры, умер. Похороны были скромные, только родственники и несколько близких друзей покойного. Я организовал поминки в закрытой столовой, где все было подготовлено для этого. Собравшихся, человек двадцать на автобусе привезли и провели в зал, где был накрыт стол. Я дал указания, чтобы все было достаточно скромно и без изысков. Уже в конце поминок, когда собравшиеся стали постепенно расходится и, прощаясь, подходили к Марии Федоровне, которая стояла с Ириной, а затем ко мне и Маше и выражали последние слова соболезнования, ко мне подошел, прихрамывая, мужчина, лет семидесяти, и сказал:
— Я с вашим тестем проработал тридцать лет. Редкой души был человек, царствие ему небесное.
Я кивнул в ответ и поблагодарил.
— А вы, стало быть, его зять, много наслышан о вас.
— Надеюсь, что не только плохого, — почему-то вдруг ответил я.
— Что вы, Анатолий Сергеевич о вас всегда с большим уважением отзывался.
Я смутился, и чтобы замять неудачно сказанную фразу, произнес:
— Это я по привычке, знаете, как у нас не любят чиновников. Чтобы не сделал, всегда все плохо. Это ученые, артисты, могут быть уважаемыми, а чиновник всегда в опале.
— Оно конечно, но про вас покойный всегда отзывался с большой долей гордости. Говорил, что побольше бы, таких как мой зять, глядишь, и времена были бы другие.
Я повел бровью, подумав про себя, — интересно, неужели тесть и впрямь так говорил про меня, и если да, то странно, что в разговорах с ним, я никогда не замечал этого.
Мы простились. Собравшиеся разошлись, и я попросил водителя, чтобы он отвез тещу и мать, которая вызвалась некоторое время побыть рядом со сватьей, домой. Маша уехала по своим делам, а мы с женой отправились домой.
Раздевшись и приняв ванну, я лег на кровать. Ирина сидела у туалетного столика, и что-то упорно рассматривала у себя на лице.
— Ты знаешь, прощаясь с нами, сослуживец Анатолия Сергеевича, сказал, что тот оказывается, всегда с гордостью отзывался обо мне на работе.
— Ты веришь в это? — слегка скептически ответила Ирина, по-прежнему продолжая рассматривать себя в зеркало,
— А почему нет?
— А по-твоему что, тебе должны были сказать что-то другое?
— Нет, почему, разве Анатолий Сергеевич не мог мной действительно гордиться?
Ирина повернулась в мою сторону и произнесла:
— Свежо предание, да верится с трудом.
— Почему ты так категорична?
— Потому что я слишком хорошо знаю своего отца. Просто он слишком интеллигентен был, чтобы сказать тебе то, что он в действительности думает.
— И все же я так не думаю.
— Можешь оставаться со своим мнением и дальше.
— Нет, а почему ты считаешь, что он просто сделал мне приятное и так сказал?
— Потому что я прекрасно знаю, как мой отец относился к тебе.
— Вот как, а почему я об этом не знаю?
— А зачем. Я не нахожу нужным, чтобы его мнение как-то задевало тебя, а заодно и меня.
— И все же, что именно он обо мне думал?
— Тебе это надо?
— В конце концов, его больше нет, могу я узнать хотя бы сейчас, его отношение ко мне?
Ирина посмотрела на меня, словно размышляя, говорить или нет правду, и подумав, произнесла:
— Знаешь, он действительно к тебе хорошо относился, до тех пор, пока не началась война. Он считал, что ты и те, кто руководит страной, специально раздувают весь этот конфликт с американцами и тем самым стараются создать в стране атмосферу страха и напряженности. Именно тогда он изменил свое отношение и стал считать тебя карьеристом.
— Меня, карьеристом!
— Представь себе.
— И ты знала это и никогда мне об этом не говорила?
— А зачем. У тебя что, мало забот, чтобы реагировать на такое отношение к тебе да еще в семье. Мне стоило больших трудов, чтобы ты об этом случайно не узнал. Разве ты не заметил, что мы довольно редко бывали у моих родителей, а встречи носили весьма дипломатический характер?
— Я как-то не придавал этому значению.
— И слава Богу.
