Мелодичные голоса монашек, воспевая любовь к Господу, слились в радостный хор. Гармония их многоголосного пения внушала трепет. Именно тогда я понял, что на свете нет ничего красивее женского голоса. Все это привело меня в состояние странного оцепенения: божественная музыка, острый запах розмарина и созерцание ярко раскрашенного тела нашего Спасителя, распятого на кресте. Ярко-алая кровь струилась из зияющей раны на его правом боку; из ладоней, прибитых гвоздями, она стекала на тонкие предплечья, из скрещенных ступней — на большие пальцы ног; кровь сочилась даже из его коленей. А в центре его груди виднелось сердце, охваченное оранжевыми и красными языками пламени. Оно символизировало страсти Господни и торжество веры над смертью. Окруженный любовью сестер с первых лет жизни, я научился поклоняться женщинам, их нежности, красоте и святости. Они поклонялись мужчине — Сыну Божьему, а я поклонялся этим женщинам — его ангелам…
Мать-настоятельница осторожно кашлянула, и это вернуло меня на землю. Я устремился вперед, чтобы помочь падре Мигелю — единственному из священников, который соглашался проделывать долгий путь в монастырь, чтобы исповедать и причастить монахинь. У падре Мигеля был высокий, изрезанный морщинами лоб, на который ниспадали черные кудри, а глаза смотрели вдумчиво и сурово. Но когда падре вел службу, его лицо словно бы излучало тепло, брови двигались, а на губах и щеках играла улыбка. Я не сводил с него глаз, впитывая каждое слово и каждый жест, стараясь научиться быть священником и просто мужчиной. Пока монахини причащались, моей священной обязанностью было поддерживать золотой поднос у них под подбородком, чтобы крошки тела Господня не падали на пол. Мои руки дрожали от усердия, и сестры мило улыбались.
Я помню чудесный свет на лице сестры Марии Бернарды, хотя она была слишком старой и горбатой, чтобы улыбаться. Ей не было нужды специально наклоняться перед алтарем, и мать-настоятельница однажды сказала, что ее физическая немощь — это милость Господня. Не могу забыть я и лицо юной послушницы Иеронимы, ее взгляд не от мира сего. Она была одной из самых набожных сестер и непрестанно молилась.
И в последнюю очередь я подошел к послушнице по имени Тереза, которая приехала в монастырь совсем недавно. Ей было всего шестнадцать, и когда я глядел на ее красивое печальное лицо, мне чудилась, будто какая-то мрачная тайна преследует эту девушку. Ее глаза, опущенные долу, притягивали мой взгляд, и я нередко ловил себя на том, что таращусь на нее не мигая. Сжимая пальцами поднос, я изо всех сил старался не смотреть на ее прелестные алые губы и гладкие белые щечки, но ничего не мог с собою поделать. Мне хотелось их потрогать, и помимо своей воли я коснулся ее подбородка краешком подноса. Черные угли ее глаз вспыхнули пламенем, и золотой поднос выскользнул из моих дрожащих потных пальцев. С оглушительным звоном он ударился о каменные плиты пола и, продолжая грохотать, долго подскакивал, прежде чем наконец наступила тишина. Мать-настоятельница отругала меня, но, к счастью, на подносе не было крошек тела Господня, которые пришлось бы оплакивать.
В тот день, сразу по окончании мессы, настоятельница отправила меня в город. Поскольку монахиням разрешалось покидать монастырь только в крайних случаях — в связи с болезнью, пожаром или войной, все контакты с внешним миром были возложены на меня. Каждую неделю я отвозил на рынок в Кармону сваренный монахинями апельсиновый джем и заодно выполнял другие поручения настоятельницы.
От июльского зноя было трудно дышать, и я едва передвигал ноги. Чтобы защитить прохожих от палящего андалузского солнца, через улицу, ведущую к рынку, были натянуты полотнища ткани, но все равно мало кто решался выходить из дома в самую жару. Крестьянская девочка примерно моего возраста предложила купить у нее лимоны, но я был без денег. Она захихикала и убежала, оставив меня рядом с фруктовым прилавком, возле которого дремал хозяин.
Мое внимание привлекло зеркало в деревянной оправе, которое вместе с другими товарами выставил на продажу бродячий торговец из Дании. Подобные вольности были запрещены в монастыре, и потому я никогда прежде не имел возможности увидеть свое отражение. Убедившись, что никто за мной не наблюдает, я с интересом принялся рассматривать собственное лицо. Выглядел я на удивление старше, чем рисовало мое воображение. Черные волосы, схваченные тесьмой на шее, были длинными, как у Иисуса Христа. Глаза цветом напоминали шоколад без примеси молока, хотя в ту пору я, разумеется, имел слабое представление о шоколаде, как и о прочих деликатесах.
