В этот момент моих ушей коснулся звук, о котором я мечтал и молился. Хлопая крыльями, приближалась моя голубка. Я увидел, как в воздухе мелькнули ее белые трепещущие перья, и птица опустилась на мою крышу. В одно мгновение перепрыгнув через улицу, я схватил своего почтальона в надежде обнаружить привязанную к ноге записку. Однако записки не было.
— Я знал, что ты прячешься где-то поблизости, будто крыса в трюме, — раздался вдруг знакомый голос, который заставил меня похолодеть.
Позади меня, обнажив шпагу, стоял командор.
— Мне следовало заколоть тебя еще на невольничьем рынке. Я уже тогда догадался о твоих истинных намерениях, а теперь у меня есть доказательство, написанное рукой моей собственной дочери. Он вынул и показал мне клочок бумаги.
Написала ли она о том, что любит меня? Согласна ли она бежать со мной? Я должен был во что бы то ни стало прочесть это письмо.
— Что ж, в таком случае, командор, вам известно, что я люблю вашу дочь. Именно потому я и не хочу драться с ее отцом.
— Мне нет никакого дела до того, чего хочешь ты! — Последнее слово он буквально выплюнул сквозь зубы, после чего бросился на меня со шпагой.
Я отпрыгнул в сторону, и сказал:
— С маркизом ваша дочь не будет счастлива. Я могу дать ей лучшую жизнь.
— Лучшую? Ты?! Человек, который предал Бога и короля, опозорил многих мужей и отцов своими непристойными выходками. Человеку, который ставит собственное удовольствие выше долга, нечего предложить своей жене.
— Разве надежда на возможное счастье не лучше, чем уверенность в неминуемом несчастье? Я докажу ей и докажу вам, что никогда не обману вашего доверия.
— Лучше мне умереть, чем дожить до такого дня!
С этими словами он размахнулся и отсек моей голубке голову. Перья несчастной птицы еще кружились в воздухе, когда командор с той же яростью набросился на меня. Прижатый спиной к ограждению, я вынужден был тоже вытащить свою шпагу, чтобы не позволить ему проткнуть меня, как быка.
— Маркиз донес на меня инквизиции. То же самое он сделает и с вашей дочерью.
— Ты вполне заслужил того, чтобы тебя сожгли на костре.
Наши шпаги зазвенели, я отбивал один его удар за другим. Сам я нападать не собирался. В какой-то момент мы сцепились рукоятями наших шпаг, и ему почти удалось опрокинуть меня на спину: после пребывания в пыточной камере я еще не слишком устойчиво держался на ногах. Однако я исхитрился не упасть, повернулся и перепрыгнул через улицу на другую крышу. Подошвы моих сапог заскользили по старой подгнившей черепице, и мне стоило немалого труда удержать равновесие.
— Я не могу сражаться с отцом женщины, которую я люблю. Пожалуйста, примите мои извинения за все обиды, которые я невольно нанес вам. А теперь я прошу вас прекратить дуэль, которая разобьет сердце вашей дочери.
По его лицу, искаженному бешеной злобой, было видно, что мои уговоры не возымели ни малейшего действия. Продолжая преследовать меня, он тоже прыгнул через улицу, но приземлился неудачно: гнилая черепица раскрошилась под его ногами. Командор упал, и его тело начало съезжать вниз по скату крыши. Одной рукой ему удалось ухватиться за скользкий край, в то время как вторая рука и ноги уже болтались в воздухе. Я крепко схватил его за руку, изо всех сил стараясь не сорваться за ним следом и остановить его скольжение. Наконец, мне удалось вытащить его на безопасное место.
Пока он поднимался на ноги, я еще надеялся, что мой великодушный поступок заставит его сменить гнев на милость. Однако командор не был склонен ни к благодарности, ни к перемирию. Более того, воспользовавшись тем, что я опустил оружие, он кончиком своей шпаги мгновенно нанес мне два коротких удара в грудь.
— Этот крест — моя метка. Я оставляю ее на каждом, кого намерен убить, — проговорил он со злобной усмешкой.
Если не считать маркиза, командор, пожалуй, владел шпагой лучше всех в Севилье, и, без сомнения, для многих его искусство имело самые роковые последствия. Он снова набросился на меня, и я с большим трудом сдерживал себя, чтобы не отвечать на его удары. Порезы жгли мою грудь, а кровь уже начинала просачиваться сквозь камзол.
