Но при всем при этом мир удручающе изменился. Его больше не заполняло пение звезд, их хоровод укрылся за серыми низкими облаками либо за нависшей над головой Луной. Да и сами облака стали чужими, словно его друг-ветер перестал их погонять. И сам ветер казался просто ветром, звери – безголосыми тварями, птицы – писклявыми невидимками. Слишком серо и мглисто. Слишком большая навязчивая Луна. Чуждый пустой мир без Лохматика и шишиги.
Он будто одновременно ослеп и оглох.
Говорить не хотелось, и потому он безмолвно переставлял ноги. Убивец, злыдень, бесшумно ступал следом без устали и вздохов, словно и не нес на себе железо, а меч не путался под ногами. О чем он думал, пастух не понимал. В разговоре прикрывался каким-то хмырем. Сказал бы правду, мол, Милаву убил и тебя убью. Но нет, всё строил из себя княжича в изгнании.
Пребывая в раздумьях, юноша не сразу услышал окрик:
– Стой. Стой же. Все, дальше ноги ломать не будем, здесь привалимся. Давай-ка не теряйся: набери воду, собери хворост и, смотри мне, без глупостей. От стоянки не удаляться, догонять я умею. Поверь, не стоит меня испытывать.
Лех укутался в темно-зеленый клетчатый плащ, точь-в-точь как у мельника, и начал разбирать сумы, первым делом достав котелок. «Как прикажешь», – невесело подумал парень, взял котелок и отправился выполнять поручение.
Низина, где они остановились, уже набрала темноту. Высокая трава и кусты стояли сплошной стеной, из которой, казалось, вытягивались извилистые щупальца, пугающие своим обманчивым танцем. Редкие крики птиц и жужжание насекомых не могли прорвать завесу окружающей тишины. Тем резче раздался стук топора убивца.
С водой пастух разобрался быстро – рядом обнаружилась небольшая запруда. Осталось набрать хвороста. В какой-то момент, нагибаясь за очередной веткой, он понял, что совсем ничего не видит. Вдруг сумрак развеялся последним лучом солнца, закат осветил вайи папоротника и столбики тростника. Под ногами развернулся изумрудный ковер травы-муравы, наполненный трехгранными плодами-орешками. Посередине поляны на белесых куполах-зонтиках веха, теребя длинные усики, восседал крупный, чуть ли не с палец, сверчок. Терпкий запах растений и трав заметно усилился. В груди у юноши потеплело от мысли, что нашелся способ поквитаться с головником.
Когда он вернулся, огонь был уже разведен. Вокруг играли тени, за которыми все сливалось в черноту. Убивец с каким-то беспокойством посмотрел на него, будто хотел о чем спросить. В одной неопоясанной рубахе лех не выглядел таким уж грозным. Пастух даже сказал бы, что перед ним усталый поселянин, по возрасту могущий быть ему старшим братом. Эта мысль вызвала в нем брезгливость: словно он заглотил скользкого головастика.
– Смотрю, ты муравушки нарвал. Не возражаю. Можно ее в настой к дремухе добавить, хуже не будет, а пользу принесет.
Паренек только этого и ждал. Медленно поднес к котелку ладонь, наполненную пучком пахучей травы, и раскрыл ее. Травинки завертелись в водовороте. Он улыбнулся, потом незаметно вытер с ладони о штаны желтый сок.
Перекусили вяленым мясом, засохшим хлебом и затвердевшим сыром. Через некоторое время лех заговорил:
– Поесть поели, а вот выпить не выпили. Пока настой охлаждается, я, с твоего позволения, приму медовой суры.
Сделав долгий глоток из оплетенной глиняной фляги, он подмигнул своему спутнику и спросил:
– Ты не против, если я первым попробую, запью першение в горле?
«Веселись, веселись, злыдень. Мы тоже кое-что умеем», – подумал пастух, а вслух сказал:
– Нет, конечно, как угодно будет.
– Будет, будет, – передразнил его головник. – Все у нас будет…
Убивец еще продолжал говорить, но пастух его не слушал. Он заторможенно следил за тем, как лех сменил флягу на кружку, как зачерпнул из котелка и как поднес кружку ко рту. Вот сейчас, еще глоток, еще. За все воздастся. Виновник будет наказан. Не мечом, так хитростью, не кулаком, так… Возможно, потому он и проглядел момент, когда что-то стремительно к нему приблизилось, силой раскрыло рот и влило в глотку горячий напиток. От неожиданности паренек заглотил смесь. Обожгло. Он было дернулся, но его не отпустили. Чужие пальцы стальным захватом держали распахнутыми губы и челюсть, и настой продолжал проникать вовнутрь, как бы он его ни выплевывал. Потом его подсекли и бросили на землю. Нога убивца на груди, как пастух ни крутился, не позволила встать. Вскоре у паренька появилась горечь во рту, головная боль и колики в животе. В глазах зарябило.
