За четыре десятка лет я написал сорок пять произведений: помимо трех поэтических сборников, двадцать три романа, шесть книг рассказов, книгу пародий и двенадцать пьес. Словом, попробовал себя во всем, хотя по писательской натуре моей к экспериментам не склонен; но что поделаешь — мне интересно не только то, что происходит в мире, но и возможности самой профессии. Поэтому, наверно, я написал также шесть сценариев, дюжину радиопьес и несколько программ для телевидения. Словом, я много работаю и давно понял: устав от одного жанра, я лучше всего отдыхаю, переключившись на другой жанр. Впрочем, все мои экскурсы в соседние области служат одной цели: обретенный там опыт я коплю для моей прозы, ведь я считаю себя прежде всего романистом.
Мне представляется, что мои романы можно выстроить в определенном порядке. Ось ординат составляют романы об общественных классах, охватывающие большие исторические эпохи: «Двадцать лет», где действие происходит в пролетарской среде, «Нации-сироты» о судьбе интеллигенции и «Город в вечернем свете», где проецируется все современное венгерское общество. На полутора тысячах страниц трех этих больших произведений дается правдивая, следовательно, драматическая хроника последних четырех десятилетий жизни венгерского общества, — это стремление писателя-прозаика к синтезу.
На оси абсцисс оказались бы книги писателя, мучительно анализирующего жгучие проблемы своей эпохи: «И сдвинулись с места горы» — об ужасах войны, «Правительственный кризис в Паране» — сатира на современные колонизаторские методы крупного капитала, «Винтовая лестница», оспаривающая мысль о всесилии государства, «С нами начинается все» и «Отреченные», два небольших романа — раздумья о пути и будущем современной молодежи. Недавно моя склонность к сатире нашла применение, помимо пародий, в новом большом романе «Свидетель великих эпох». Эта горькая и веселая книга излагает венгерскую историю двадцатого века с ее оборотной стороны — с точки зрения старого мошенника.
Заключаю короткий перечень последней и самой любимой моей книгой «Судья». В гротескной истории Юлия Цезаря и Брута, уводящей читателей в древний Рим, в связи с покушением двух-тысячелетней давности речь идет о деспотизме и о противостоящей ему вечной революции.
Сперва он въехал прямо в гараж, но потом, дав задний ход, опять вывел машину на темный двор и, поливая из шланга, тщательно ее вымыл. Даже в этой тьме, при слабеньком свете, сочившемся из гаража, было видно, что она покрыта толстым слоем грязи. С самого рассвета шел дождь; на дорогах — сплошные лужи, слякоть, каверзные, скрытые под водой колдобины.
Снова заведя машину в гараж, он запер дверь и направился к парадному. Долго, словно забывшись, очищал от грязи ботинки о железный скребок, наконец достал ключ. Не отапливавшаяся, с каменным полом передняя совсем выстыла. Каждый раз, входя — с осени до весны, — он думает о том, что пора бы уж и сюда провести отопление. Но дело тем и кончается: подобные решения как-то легко улетучиваются в теплых комнатах.
Жена сидела в уголке с вечным своим вязаньем в руках. Нынче это было что-то сиреневое. Чуть слышно журчал телевизор; кадры быстро сменялись, то яркие, то совсем темные, но звук Этуш почти совсем приглушила.
— Ты очень голоден?
— А что?
— Я бы закончила этот рядок. Но если очень проголодался, тотчас несу ужин.
Во рту у него стоял кисловатый привкус, желудок сводило от голода, но аппетита, в сущности, не было.
— Оставь. Успеется.
Жена взглянула на него: голос мужа показался ей странным.
— Что нового?
— Ничего.
— Я же вижу!
Муж тяжело вздохнул.
— Измотался как собака. Не день, а каторга. — Он сел, закурил, но от дыма кисловатый привкус во рту стал еще ощутимей. Сделав три затяжки, он погасил сигарету. — Колесил весь день напролет, и все без толку.
— Быть не может!
— Как еще может! Даже в Вац прокатился напрасно. Нету сырья, ни грамма.
— Да ведь обещали же!.. А в Вёрёшваре?
Муж махнул рукой.
— Если уж в Ваце нет, то там и подавно. Только бензин расходую без толку. Да еще магарычи эти направо и налево, угощаешь всех, вплоть до сторожа, ради шкуры неубитого медведя.
