Алексей Михайлович с удовольствием оглядел ладную фигуру рейса Анджело. Лучшие кормчие на Босфоре — греки с Принцевых островов, но Анджело — лучший из лучших. Не один год требуется, чтобы научиться управлять легким, как яичная скорлупа, суденышком. Нос у него приподнят, словно у венецианской гондолы, к тому же с острым железным копьем на конце. Стоит лишь зазеваться — и хрупкий борт встречной лодки затрещит, пропоротый в случайном столкновении.
Для моряка, как известно, добрый глоток рома — средство от всех болезней. Так уж повелось исстари — еще в древнем Риме тибрские гребцы состояли в ведении претора питейных домов. Тем более удивительна трезвость босфорских кормчих, которые в рот не берут вина. Зато уж ругаться они мастера. Иной раз Анджело такую тираду загнет, что даже старший драгоман русского посольства Пиний, для которого турецкий язык с детства стал родным, только глаза таращит и уважительно цокает языком. Громкая брань — лучшее средство избежать столкновения, так как здешние каики строят не только без киля, но и без руля.
Словно почувствовав взгляд посланника, Анджело улыбнулся. В расстегнутом вороте его белой полотняной рубахи просматривалась загорелая грудь, обнаженные по локоть крепкие, мускулистые руки уверенно сжимали Сосновые весла. Казалось, годы не властны над греком. Вот уже семнадцать лет служит он у Алексея Михайловича, а все такой же красавец и балагур. Разве скажешь, что он ровесник Обрескова?
Алексей Михайлович вздохнул. Сегодня он чувствовал себя усталым и нездоровым. Да и возраст брал свое. Шутка ли, пятьдесят лет, из которых больше половины проведено в Константинополе. На душе у него было неспокойно.
На одиннадцать часов в большом зале Дивана назначена аудиенция у нового великого визиря — Хамза-паши.
— Что сие означает? — взвился советник посольства Павел Артемьевич Левашов, когда узнал о приглашении-визиря. — Ведь наша линия между министрами седьмая? И почему в большом зале Дивана, а не в Порте? Насколько мне известно, великий визирь принимает послов в Диване лишь в исключительных случаях.
Алексей Михайлович и сам знал, что ни английский посол Муррей, ни прусский посланник Зегеллин, стоявшие по турецкому протоколу выше его, еще не были званы к великому визирю. Для столь серьезного нарушения дипломатического этикета у турок, несомненно, должны иметься веские основания.
И, надо признаться, они у них были.
Обресков вздохнул и потер занемевшую кисть левой руки — давала себя знать многолетняя подагра.
Взгляд Алексея Михайловича остановился на нескладной фигуре Николая Яблонскою — единственного из приписанных к. посольству студентов восточных языков, кого он взял с собой в каик. Кроме Яблонского в каике находились старший драгоман и советник Александр Пйний, грек-фанариот, третий десяток лет служивший в российском посольстве, и секретарь Обрескова Степан Матвеевич Мельников. Остальным, в том числе драгоманам Круту и Дандрие, был дан приказ добираться до дворцовой пристани своим ходом.
Обресков, человек по натуре крутой и необщительный, питал к Яблонскому не до конца понятное ему самому теплое чувство. И дело здесь было, конечно, не в рекомендательном письме отца Яблонского — Василия Семеновича, служившего в Коллегии иностранных дел по секретной части, которое Яблонский-младший, представляясь ему, робко положил на край стола. У Левашова заступники имеются покрепче, самому вице-канцлеру князю Александру Михайловичу Голицыну бумажные чулки дюжинами шлет, да не лежит к нему душа, и все тут.
Щуплый Яблонский устроился в самом неудобном месте — на носу каика. Он сидел, нахохлившись, как воробей, и придерживал от порывов свежего ветра потрепанную треуголку. Лицо юноши было бледным, под глазами проступали синяки — след бессонных ночей, проведенных за переписыванием набело поздравительной речи Обрескова и ее перевода на итальянский язык. С напряженным вниманием всматривался он в какую-то точку на только что оставленном русскими дипломатами галатском берегу.
Алексей Михайлович знал, куда смотрел Яблонский. Он сам в молодости не мог спокойно наблюдать Ясыр-базар — невольничий рынок. Со всех концов необъятной Османской империи, от далекого Магриба до непокорной Грузии, везли гяуров-невольников на Ясыр-базар, где содержали в деревянных клетках, как птицу в птичьем ряду Случалось, слышали на страшном торжище и родной для Яблонского малороссийский говор. Крымские татары, совершая набеги на Южную Украину, захватывали в полой чернооких красавиц и продавали их в Стамбуле, получая огромные барыши.
