— Вот где дверцу люлькинских «жигулей» подломили, — показывая на пень, сказал Тимохиной Слава Голубев.
— Возьмем пробу и сравним с гнилушками, застрявшими в поврежденной дверке, — ответила эксперт-криминалист.
— А вон там, Лен, — Голубев показал на изъезженную при развороте машины грязь, в которой были видны не только отпечатки ребристого протектора автомобильных покрышек, но и крупные следы, похоже, мужской обуви, — можно сделать отличные гипсовые слепки.
— Слепками займемся позднее, — сказал Бирюков. — Вначале надо осмотреть труп.
Утверждение Николая Бормотова о том, что обнаруженный под корневищем вывороченной березы мертвец — не кто иной, как Олег Люлькин, подтвердили лежавшие в нагрудном кармане форменного пиджака водительские документы и старое удостоверение железнодорожника с пожелтевшей от времени фотокарточкой. Следователь Лимакин, морщась от смердящего запаха, стал осматривать другие карманы потерпевшего. Они оказались совершенно пустыми. При наружном осмотре трупа и одежды никаких признаков насильственной смерти выявить не удалось. Когда следователь начал писать протокол осмотра, а судебно-медицинский эксперт стянул с рук резиновые перчатки, Голубев спросил:
— Что, доктор, и сказать нечего?
— Не напрягай, сыщик, мозги чужими проблемами. У тебя своих по горло, — пробурчал судмедэксперт. — Стоило угонщикам машины зарыть покойника, и ты до выхода на пенсию не нашел бы его. Попробуй ответить на пустяковый вопрос: почему они не сделали этого?
— Потому, что у угонщиков не было лопаты, — быстро сказал Слава.
— Любопытно, но верится с трудом. По твоей опрометчивой версии выходит, будто Люлькин ездил без привычного каждому порядочному шоферу инструмента?
— Представь себе, без… И топора в багажнике «жигулей» не было.
— Зарывать могилку топором не так ловко, как лопатой.
— Не зарывать, Боря. Если бы имелся топор, угонщики срубили бы парочку-тройку вон тех березок, — Голубев показал на подлесок, — и шутя объехали бы буреломину. А без топорика им, наверное, полсуток пришлось здесь по грязи елозить, чтобы развернуться. При буксовке уйму бензина спалили.
Стоявший рядом белоголовый, как одуванчик, понятой вдруг смущенно заговорил:
— Извините, ребятки. Возможно, не в свое дело влезаю, но относительно упомянутого вами топора могу сообщить совсем недавнюю историю… — «одуванчик» глянул на рослого Бирюкова: — Как, товарищ прокурор, являясь понятым, имею ли я право высказать собственную точку зрения по топорному вопросу?
— Пожалуйста, высказывайте, — ответил Бирюков.
— Спасибо за разрешение, — понятой живо показал на поваленную березу. — Не далее как в полукилометре от этого препятствия находится пасека бывшего раздоленского кузнеца Ефима Иваныча Одинеки. Чтобы вам было понятно, это мой свояк. Точнее сказать, жены наши — родные сестры. Родня близкая. Не то, что седьмая вода на киселе. В прошлом году Ефим Иваныч оформился на пенсию и теперь постоянно проживает возле ульев, где построил хороший зимовник. Мужик он общительный. Часто меня приглашает в гости. Последний раз я гостил у него на прошлой неделе в среду. Пока утром шел туда, краем леса вдоль дороги набрал корзинку груздей.
— Какой дорогой шли? — спросил Бирюков.
— А тут одна дорога. Вот эта самая, где мы находимся.
— Никого в пути не видели?
— Нет, ни души. Утро было ясное. Птички пели. Собирая грузди, малость мимо пасеки не прошел. Спохватился, когда зимовник увидел. Ефим Иваныч обрадовался. Мигом обед сгоношил, а для аппетита выставил из погреба на стол запотевший жбан медовухи. И так мы со свояком увлеклись разговором, что не приметили, как вечером дождик ливанул. Чтоб не опрокинуть в темноте стаканы, Ефим Иваныч зажег фонарь. Аккурат в это время заявились на пасеку два промокших до нитки парня. Физической комплекцией вроде разные, а одеждой одинаковые, словно инкубаторные цыплята. И штаны, и черные рубахи точь-в-точь похожие.
— Дак, может, их не двое, а всего один был? — с мрачной подковыркой изрек морщинистый понятой.
«Одуванчик» живо повернулся к нему:
— Как всего один?
— А так, Миха, что от медовухи у тебя в глазах задвоило.
