Царь не сдержал нахлынувшего гнева, вскочил в нише, и ковёр дрогнул, выдав его присутствие. Однако он не появился, невидимый, как бог, глухо и насмешливо произнёс:
– Что же ты, Филот, такой слабый! А полез в заговоры!?
Филот застонал.
– Александр, – с затуманившими глаза слезами прошептал он. – Взгляни на мои раны. Сколько их получено за твою славу...
Круглая, похожая на серебряное блюдо луна ещё не скрылась за горами, когда двое всадников во всём чёрном проскакали по пустынной дороге от Вавилона к предместью, где были расположены дворцы и поместья самых богатых и влиятельных царедворцев. Пригибаясь к шеям вороных коней, они казались издалека матёрыми волками, которые неслись к логову добычи. Пыль поднималась за ними, они спешили выполнить в самое безлюдное время перед рассветом необычно тайное поручение.
У въезда в самое обширное владение их поджидали четверо пеших сообщников, тоже закутанных в чёрные шерстяные плащи. Под плащами у них топорщились поясные мечи и угадывались длинные ножи, в руках было по дротику. Всадники осадили коней, под их хрипы главный, судя по голосу, перс, глухо спросил:
– Предупредить его никто не пытался?
Один из пеших выступил вперед.
– Мы здесь давно, – тихо ответил он. – Не видели, чтобы кто-либо проник во владения или покинул их.
Главный из всадников стегнул коня и въехал в настежь раскрытые, обитые листовой медью деревянные ворота, направился по песчаной дороге в сторону дворца. За ним поспешал и его сообщник. Вскоре они выехали у поля для военных игр и упражнений, пересекли его конским шагом и спрыгнули на песок у основного входа во дворец. Беззвучно вынули короткие мечи и, по-волчьи крадучись, поднялись ступенями к проёму входа, где заранее, на время следствия, с петель были сняты и унесены тисовые двери. За окнами дворцового зала пылали настенные факелы, но они двигались настороженно, боясь засадного нападения.
В простом, установленном на ступенчатом возвышении большого зала дубовом кресле неподвижно сидел одинокий Парменион. Он был в белоснежном хитоне, как было принято на далёкой родине, и на лице его, обрамлённом подстриженными седыми волосами, застыли мука и тоска. Он страдал не за себя, а за свой потерявший его сыновей род, за бесчестье, которым покроется его имя безупречного воина, ближайшего друга царя Филиппа, отца Александра. Он слышал, как подъехали всадники, отметил про себя звуки их настороженных шагов. Наконец убийцы появились из полумрака. Опасливо передвигаясь и озираясь в освещённом неверным огнём зале, приблизились к нему.
– Проклятые персы!
Последний раз вспыхнули гневом его глаза воина, когда первый убийца бросился к нему и вонзил в живот остро заточенный меч. Тут же подскочил и второй, умело всадил свой меч под рёбра к самому сердцу.
– Александр, – белыми, в цвет мела, губами прошептал Парменион.
Его сильные пальцы судорожно напряглись, сжали подлокотники кресла, так что затрещало морёное дерево...
– Твои раны, Эврилах? – удивлённо и хмуро спросил Александр.
Опустив голову и краснея, Эврилах стоял возле руна, где царь возлежал на набитых шерстью подушках. Задумчивая рассеянность оставляла царя, он с ног до головы оглядел ветерана многих походов македонского и греческого войска. Тот пробормотал нечто невнятное, и все вокруг смолкли в тревожном ожидании, что за этим последует.
– Ты знаешь, что тебя ждёт на родине за нарушение данной мне клятвы? – продолжил царь. – Тебя лишат всех прав или даже казнят граждане твоего же города. Посмотри мне в глаза, Эврилах.
Мужественный ветеран не смел поднять голову, утёр навернувшиеся на глаза слёзы.
Анаста склонилась к уху Александра и пошептала ему. После чего Александр неожиданно мягко заметил:
– Мы сочувствуем твоей любви, Эврилах. Но ведь твоя подруга Телесиппа свободнорождённая. Постарайся с помощью речей и подарков склонить её к тому, чтобы она не подбивала тебя совершить бесчестье.
– Ну, нет, царь! – уперши руки в бока, выступила вперёд Телесиппа. – Ты прав, я свободнорождённая, и сама отправилась с вами. А теперь мне здесь надоело. Двор твой надоел, его нравы. И персы твои надоели. И попойки... – Речь её прервалась, будто она выдохлась, и уже тише, но по-женски твёрдо она заявила: – В Элладу хочу. А если он останется, – она пальцем указала на Эврилаха. – Пусть себе ищет дур среди местных персиянок, как делает его царь.
