— Нет, нет, что вы!
— Эта история сама по себе могла бы составить целую книгу. Когда будете об этом писать, приукрасьте ее как-нибудь.
— Зачем? Вы замечательно рассказываете.
— Ну, знаете, писатели любят приукрасить.
— К сорока двум — сорока трем годам я сделался самым настоящим богачом. Если уж к тебе пошли деньги, их не остановишь, Я покупал дома, земельные участки и получал колоссальные прибыли. Акции, которые я приобретал, вырастали за ночь. Налоги были пустяковыми. Я разъезжал на лимузине и выписывал чеки на всякую благотворительность. Женщины теперь проходу мне не давали. За одну неделю я получал столько любви, что и на целый год хватило бы. Но я не из тех, кто сам себе морочит голову. Было ясно, что я нужен им, как прошлогодний снег, — их привлекали мои денежки. Между поцелуями и уверениями, что такого любовника, как я, свет не видывал, они болтали о том, что они с этого будут иметь: поездки во Флориду и в Европу, норковую шубу, драгоценности. Вся их любовь была сплошной фальшью. Мне ни на минуту не давали забыть, что я просто денежный мешок, не более.
Я мечтал встретить женщину, которая бы ничего не знала о моих деньгах, либо такую богачку, что я рядом с ней смотрелся бы жалким бедняком.
Но где и как? Я уже решил, что так никогда и не узнаю настоящей любви. Помните, в Польше говорили: колбаса — не для собак.
И вдруг произошло чудо. Я купил старый дом в Браунсвиле на Блейк-авеню. Сегодня там полно негров и пуэрториканцев, но в те времена это была земля Израиля. Днем с огнем гоя не сыщешь! Я хотел снести старое здание и на его месте построить новое, но сперва нужно было избавиться от жильцов. Как правило, никто не возражает, но на этот раз возникли осложнения. Походы в суд не по мне, я всегда предпочитаю улаживать все напрямую. А тут у меня как раз выдалось свободное воскресенье, и я решил съездить на Блейк-авеню, оценить обстановку. Машина моя стояла в тот день в гараже, и я поехал на метро. В конце концов я ведь не из Рокфеллеров.
Я постучал, но в Браунсвиле понятия не имели, что это значит. Я толкнул дверь, оказавшуюся незапертой, и увидел комнату — точно такую же, как в моем детстве. Не будь я уверен, что нахожусь в Браунсвиле, я решил бы, что попал в Консковолю: те же беленые стены, дощатый пол, продавленный диван с вытертой обивкой. Даже пахло так же, как в Консковоле: жареным луком, цикорием, плесневелым хлебом… На диване сидела девушка, прекрасная, как Эсфирь, с той только разницей, что, как принято думать, у Эсфири глаза были зеленые, а у этой — голубые, кожа белая-белая, а волосы — золотые. Настоящая красавица! Одета она была так, как будто только что сошла с корабля: длинная юбка и туфли с пуговицами. И знаете, что она делала? Читала роман «Шейнделе, синие губы». Я читал его сто лет назад на другом берегу океана. Я даже ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.
Я уже открыл рот, чтобы сказать, что я владелец этого дома и что ей придется уехать, но что-то меня удержало. Я начал играть роль, как актер на сцене. Когда она спросила, кто я такой, я назвался продавцом швейных машинок и даже предложил достать для нее недорогую модель. Она сказала:
— Зачем мне швейная машинка? Мне хватает своих десяти пальцев.
Она говорила на знакомом идише.
Я мог бы здесь с вами до завтра сидеть и все равно не рассказал бы и половины. Так что постараюсь быть кратким. Она родилась в Польше. Ее отец был талмудистом. В Америку их привез дядя. Через три дня после того, как отец с дочерью покинули Эллис-Айленд, дядя умер. Отец пристроился служить в синагогу к какому-то местному раввину. Я спросил, сколько ей лет. Оказалось, что ей двадцать шесть.
— Как это вышло, — спросил я, — что такая красивая девушка до сих пор не замужем?
— Меня много раз сватали, — ответила она, — но я так не могу. Я должна полюбить.
Она говорила, как ребенок. Не глупо, просто наивно. Двадцать четыре года из своих двадцати шести она провела в крошечном местечке Високе.
Они жили вдвоем с отцом — мать умерла, когда она была совсем маленькой. Все, что она говорила, было чистой правдой. Она вообще не умела врать. Я спросил, как ее зовут. Она ответила:
