Мы помолчали. Потом Гарри сказал:
— Вас, наверное, удивляет мое появление.
— Нет, нет. Я очень рад вас видеть.
— Дело в том, что на могиле Бориса до сих пор нет памятника. Я несколько раз говорил об этом с его сыном, но тот все обещает: завтра, на следующей неделе он закажет. Но это лишь бы от меня отделаться. В общем, я накопил немного денег и решил сам заказать памятник. В конце концов, мы были, как братья. Помню, как-то в наш город приехал ребе. Он говорил, что даже Бог не может сделать бывшее небывшим. Как вы думаете, это правда?
— Наверное.
— Ведь если Гитлер уже был, Бог не может повернуть время вспять и сделать так, как если бы его не было. Мы с Борисом росли вместе. Он был неплохим человеком, только немного суеверным и эгоистичным. Он не составил завещания, потому что боялся, что это приблизит его смерть. Мы провели вместе более сорока лет, и я не хочу чтобы его имя было забыто. Ради этого я сегодня и приехал в Нью-Йорк. Утром я был у гравера и попросил его выбить надпись на идише. Иврит я не очень-то знаю, и Борис не знал. Я хотел, чтобы было написано: «Дорогой Борис, будь здоров и счастлив, где бы ты сейчас ни был», а гравер сказал, что нельзя написать «будь здоров» на могильной плите. Мы заспорили, и я упомянул ему о вас, сказал, что знаю вас и что мы однажды вместе встречали Новый год. Он посоветовал, чтобы я сходил к вам, и что, если вы это одобрите, он сделает так, как я хочу. Вот поэтому я и пришел.
— Гарри, — сказал я, — по-моему, гравер прав. Может быть, умершему можно пожелать счастья, если веришь в загробную жизнь, но здоровье — это все-таки нечто свойственное только телу. Как можно желать здоровья телу, которое уже разрушилось?
— Так вы хотите сказать, что нельзя написать то, что я придумал?
— Гарри, это звучит нелепо.
— Но «здоровый» ведь значит не только «здоровый». Знаете, говорят: «В здоровом теле — здоровый дух».
Странно — Гарри начал спорить со мной о словоупотреблении. Из его примеров я впервые увидел, что на идише одно и то же слово «gesunt» значит и «крепкий», и «нормальный», и «здоровый». Я посоветовал Гарри, чтобы вместо «здоровый» стояло «умиротворенный», но Гарри сказал:
— Я несколько ночей не спал. Эти слова словно сами пришли ко мне откуда-то, и я хочу, чтобы написано было именно так. Разве Тора запрещает употреблять такие слова?
— Нет, Тора ничего об этом не говорит, но, Гарри, тот, кто увидит эту надпись, может улыбнуться.
— Пусть улыбается. Мне все равно. И Борису было все равно, когда над ним смеялись.
— Значит, вы хотите, чтобы я позвонил граверу и сказал, что согласен?
— Если вам не трудно.
Гарри дал мне телефонный номер гравера. Хотя аппарат стоял у меня на столе, я пошел звонить в другую комнату. Гравер пытался убедить меня, что пожелание здоровья покойнику — нечто вроде святотатства, но я привел цитату из Талмуда. Я чувствовал себя в положении адвоката, которому приходится защищать подследственного вопреки собственным убеждениям. В конце концов гравер сказал:
— Раз вы так настаиваете, пусть будет по-вашему.
— Да, я беру всю ответственность на себя.
Я пошел назад в кабинет и сквозь приоткрытую дверь увидел Гарри. Он сидел, задумчиво глядя на Уильмсбургский мост и Ист-Сайд, превратившийся за последнее время в огромную строительную площадку. Я с трудом узнавал эти места. Золотистая пыль висела над обломками зданий, рвами, бульдозерами, кранами, кучами песка и цемента. Я стоял и смотрел на Гарри. Как он стал таким? Как этот малограмотный человек достиг духовной высоты, которой нечасто достигают даже мыслители, философы, поэты? В то новогоднее утро, когда я вернулся домой с вечеринки у Перл Лейпцигер, мне казалось, что время, проведенное там, потрачено впустую. И вот теперь, почти через три года, я получил урок, который никогда не забуду. Когда я сказал Гарри, что надпись будет именно такой, как он хочет, его лицо просияло.
— Огромное спасибо. Огромное спасибо.
— Вы один из самых благородных людей, которых я видел в своей жизни, — сказал я.
— А что я такого сделал? Мы были друзьями.
— Я не знал, что такая дружба еще встречается.
