— Но все же недаром пан староста выбрал вас, — заметил кто-то из молодых, ведь вы справляетесь с этими обязанностями лучше всех, хотя они и тяжелые, и утомительные. Наш хозяин ценит верную службу.
— Трудно всем угодить, — улыбнулся Бурчак, спускаясь по ступенькам. За ним, спотыкаясь в потемках, брели придворные. — Уж и волосы поседели, а я все таскаюсь с ключами и служу привратником. Единственный, кто ко мне благоволит, так это дядя пана старосты, а здесь я кем был, тем и остался. Что это за жизнь, панове, что за жизнь…
— А что делать, — отозвался кто-то из гостей, — у каждого свой червяк, который его точит.
— Вовсе не у каждого, — пробормотал Бурчак, увлекая спутников за собой. — А разве вы, панове, как и пан староста, не заводите у себя таких червяков? Вот и сейчас. Слышал я, что дело идет к войне!
— Да, пожалуй, что так, — подтвердил Берберий.
— Вот видите! А нам-то она зачем?
— А зачем об этом думать, пане Бурчак?
Домоправитель смолк. Тем временем все они снова вышли во двор, и он повел их по тропинке к другой галерее, а по ней к своим покоям, из которых и был виден свет с улицы. Комната пана Бурчака находилась недалеко от ворот и окна выходили на разные стороны. Одно окно выходило на улицу, второе, боковое, на соседний двор. Было оно, правда, поменьше и забранное решетками, а все же постоянно глядело на соседний дом. Однако сосед помалкивал, может быть, потому, что это было окно дворца Ходкевичей. По сравнению с только что покинутыми каморками, эта комната показалась просторной, а почувствовав тепло, они поспешили раздеться. Оглядевшись, они увидели в углу кровать пана Бурчака, точнее, топчан, покрытый потертой медвежьей шкурой. Над ним все как полагается у доброго католика: распятие, обвитое освященными ветками, желтая свечка, перевязанная ленточкой, образок святого, веточка вербы и тут же сабля на небольшом ковре, прибитом гвоздями. Возле стен стояли простые скамьи, посреди — такой же простой дубовый стол, на нем несколько пустых кувшинов и кубков. На столике горела в большом латунном фонаре желтая восковая свеча, в камине теплился красноватый огонь.
Путники наконец-то смогли отогреться. Пан Берберий, он же Гийоме Барбье, или как его попросту называли здесь — Вильгельм, их начальник, скинув плащ, подошел к камину и, потирая руки, грелся возле угольев, а ноги засунул почти в самый жар. Так как нам часто придется встречаться с ним по ходу повествования рассмотрим его повнимательнее. Он отличался высоким ростом, худощавый, лицом бледный, глаза, брови и длинные волосы темные. Красивые усы и острая бородка, окруженная белым жабо, скомканным и грязным после дороги, суконный кафтан, кожаные штаны, сапоги с длинными шпорами, шляпа с перьями, лосиные перчатки, длинные, по самый локоть. Весь его вид и амуниция, хотя и не польского завода, говорили о том, что он человек мужественный, бесшабашный вояка, который ко всему относится весело, над всем смеется, любит винцо, ухаживания, байки, не боится опасности и не очень уважает расчувствовавшихся людей, которые готовы распахнуть душу настежь.
Оба его товарища — молодые, красивые поляки, головы бритые, длинные усы, одетые в кунтуши и жупаны, у каждого на поясе обязательный палаш. На первый взгляд они были похожи, но, присмотревшись попристальнее, увидишь явное различие. У младшего — высокий лоб, голубые глаза, римский нос, почти белые усы, чуб, взгляд смелый, насмешливый. У второго же лоб был низкий, впалые серые глаза, нос некрасивый, широкий рот, толстые губы, одежда висела на нем как на колу. Первого звали пан Суминский, второго — пан Брожак. Они оба были придворными пана старосты и помощниками пана Барбье.
— Быть может, у вас найдется и кое-что перекусить, а заодно и выпить? — спросил Берберий Бурчака, который все еще что-то недовольно бормотал.
— В такую пору? Все же спят! Откуда и что я смогу раздобыть для вашей милости?
— Вы же не захотите, чтобы я пожаловался пану старосте, что вы морили меня голодом? — настаивал Барбье.
— От меня это не зависит, — ответил Бурчак, махнув рукой, — а пожаловаться можете, если хотите, маршалку двора, который видит уже десятый сон, добудиться его невозможно, проснется он сам утром, когда захочет есть.
