Она была последняя из Кастельменов. Ее отец, разбитый несчастиями, разразившимися при Шериф-Мюире и Престоне, умер в тот самый день, когда его заключили в лондонскую тюрьму. Наследников мужского пола после него не оказалось, и потому его титул перешел к дочери. Распространился слух о конфискации имуществ графа Кастельмена и об опасности, угрожавшей самой Цецилии. Были люди, которые в тайне от нее заботились о ней и хлопотали о том, о чем бы она сама просить не стала, так как была слишком горда. Жадность «гановерской клики» пощадила земли и леса Лиллиесфорда. Цецилия облеклась в траур и удалилась от людей; она так замкнулась в своем уединении, что никто не осмеливался в ней заглянуть. Еще более холодная, еще более гордая, чем когда-либо, она плакала о погибшем деле своего изгнанного короля; она не хотела ничего знать о тех, кто участвовал в этих несчастиях, и только одна ее собака могла подметить на ее лице какое-то томление, когда она, наклоняясь, ласкала ее.
Она стояла у своего окна, как бывало прежде. Ее взор блуждал по пустому парку; губы были бледны, как водяные лилии. Может быть, она сожалела о сказанных ею словах тому, кого она больше никогда не увидит; может быть, она думала о вышитом своими руками платке — залоге любви, который должны были принести ей в день победы и который теперь, обагренный кровью, без сомнения, лежал на сердце, переставшем уже биться: во весь этот длинный год до нее не долетело ни одного слова о Фульке Равенсуорсе.
Ее гордость была ей дорога, дороже всего на свете. Она имела право сказать так, как сказала и как вполне приличествует одной из Кастельменов. Если б она поступила иначе, то это была бы слабость… Кто он такой? — бедный солдат, осмелившийся поднять на нее глаза. Но траур, который носила она, был трауром не по одном только отце; не из-за изгнанных Стюартов только потускнели от слез ее очи, и не потому Цецилия Кастельмен — красота, одинаково восхваляемая как по всему городу, так и при дворе — с месяца на месяц оттягивала свое пребывание в Лиллиесфорде.
На башне замка пробило 12 часов и блестящее утреннее солнце, казалось, сильнее давило ей сердце; ничто не могло развлечь ее: ни жужжание насекомых, ни звон серебряного колокольчика у ее любимого оленя. Сидя неподвижно и рассеянно смотря на голубую даль, она не слыхала шагов по траве и не заметила, как олени испуганно пустились бежать и как вдруг перед ней из кустов папоротника предстал молоденький мальчик, подошел к террасе и почти детским, но в то же время решительным голосом заговорил в ней о прощении. Она обернулась. Ребенок, одетый в лохмотья, осмелился предстать перед ней, графиней Кастельмен!… Но в манере, с которой он поклонился, заметна была развязность пажа.
— Простите, миледи! Мой господин приказал мне видеть вас, если бы мне пришлось ждать даже до полночи.
— Твой господин?…
Розовая краска на минуту покрыла ее лицо, но тотчас же оно покрылась сильною бледностью.
Мальчик не обратил внимания на ее слова и продолжал громким, взволнованным голосом, боязливо оглядываясь кругом, как заяц, который боится охотников:
— Он приказал мне, когда увижу вас, не говорить его имени, а только передать вам этот залог, чтобы вы видели, что хотя и все погибло, но он не забыл ни своей чести, ни вашей воли.
Цецилия не отвечала. Она протянула руку: то был ее вышитый платок с ее графской короной и с ее именем.
— Так твой господин жив?
— Он мне приказал ничего больше не говорить; вы получили его посылку — и это все.
Она положила свою белую, нежную руку на плечо мальчика; но эта рука показалась ему железными тисками.
— Отвечай мне, дитя, или берегись!.. Говори мне о том, кого ты называешь своим господином, — говори все, скорей, скорей!
— А вы принадлежите к его друзьям?
— Царь Небесный… да говори же!
— Он под страхом своего гнева приказывал не говорить вам ничего больше. Но если вы его любите, то я уверен, что мне позволено будет сказать то, что вам уже должно быть известно. Разве тот любит действительно, кому приходится спрашивать — умер или жив его друг?
Бледное лицо графини покрылось краской. Царственным жестом она отдала мальчику приказ говорить, — она не привыкла к неповиновению, а то, что он сказал, разрывало ее сердце на части.
