Последняя из единорогов - страница 77
Леди Амальтея отступила от Быка – на шаг, не более – и спокойно смотрела, как он роет передними копытами землю и фыркает, как из огромных ноздрей вырываются громовые залпы брызг. Он выглядел озадаченным ею, почти глупым. И не ревел. Леди Амальтея стояла в леденящем свете Быка, чуть откинув голову назад, чтобы видеть его целиком. И, не повернувшись, отвела руку в сторону, отыскивая ладонь принца Лира.
«Хорошо, хорошо. Я ничего не могу сделать и доволен этим. Бык пропустит ее, она уйдет с Лиром. Конец не хуже прочих. Единорогов, правда, жалко». Принц еще не заметил предложенной ею руки, но через миг повернулся, и увидел ее, и впервые в жизни притронулся к леди Амальтее. «Он никогда не поймет, что́ она отдала ему, да и она не поймет тоже». Красный Бык опустил голову и ринулся вперед.
Он сделал это без предупреждения, без звука, лишь копыта его вспороли землю, и пожелай он того, все четверо были бы раздавлены в одной безмолвной атаке. Но Бык позволил им прыснуть в стороны и втиснуться в смятые, складчатые стены, он миновал их, не причинив никакого вреда, хотя легко мог выковырять, как улиток, рогами из неглубоких укрытий. Гибкий, как пламя, он развернулся там, где и поворотиться-то было нельзя, и снова встал перед ними, почти касаясь рылом земли, и шея его вздулась, как морская волна. И вот тогда он заревел.
Они побежали, Бык последовал за ними: не так стремительно, как при первом броске, но достаточно быстро, чтобы не дать им соединиться, оставить их одинокими, осиротелыми в бешеной тьме. Земля разрывалась под их ногами, они кричали, однако не слышали и сами себя. Каждый взрев Красного Быка сносил и обрушивал на них осыпи земли и камней, и все-таки им удавалось прокарабкиваться вперед, как поувеченным насекомым, а он по-прежнему следовал за ними. В его безумном вопле им слышался и другой звук: низкий вой самого замка, пытавшегося сорваться со своих корней, бившегося, как флаг, на ветру бычьей ярости. А с другого конца прохода до них вдруг донесся призрачный запах моря.
«Он знает, знает! Я обманул его однажды, но не теперь. Женщину или единорога, на сей раз он загонит ее в море, как ему было велено, и никакая моя магия его не остановит. Хаггард победил».
Так думал на бегу чародей, впервые за всю свою долгую, странную жизнь лишившийся всякой надежды. Проход внезапно расширился, все они выскочили в подобие грота, который мог быть только одним – логовом Быка. Сонная вонь его была столь стара и густа, что успела обрести отталкивающую сладость, а сама пещера стала красной, точно глотка, как будто цвет Быка втерся в ее стены и осел корочкой в их трещинах и щелях. По другую сторону грота начинался еще один туннель, который смутно отблескивал разбивавшимися где-то волнами.
Леди Амальтея упала – и навсегда, как ломается стебель цветка. Шмендрик отпрыгнул в сторону и перекатился, увлекая с собой Молли Грю. Оба врезались в отколовшуюся от стены каменную плиту и съежились, ибо Красный Бык буйствовал, не оборачиваясь к ним. Впрочем, он замер, не докончив шага и теперь внезапную тишину нарушало только его дыхание и далекое скрежетание моря – которое могло показаться абсурдным всякому, кто не ведал его причины.
Она лежала, подогнув под себя ногу. И медленно подергивалась, не издавая ни звука. Принц Лир стоял между Быком и ее телом, безоружный, но поднявший руки так, точно они держали меч и щит. И еще раз за эту бесконечную ночь он произнес: «Нет».
Вид принц имел преглупый – ведь еще миг, и он будет растоптан. Красный Бык не видел Лира и потому убил бы, даже не зная, что кто-то преградил ему путь. И вот тогда благоговение, любовь и великая грусть поразили Шмендрика Волхва и сплелись в душе его в клубок, наполняя ее и наполняя, пока он не почувствовал, что переполнен до самых краев тем, что было не ими, но чем-то другим. Маг не поверил этому чувству, однако оно пришло к нему, как уже приходило дважды, и опустошило сильнее, чем прежде. На этот раз его было слишком много – не вместить: оно просачивалось сквозь кожу Шмендрика, било ключами из пальцев, вскипало в глазах, в волосах, во впадинах плеч. Слишком обильное, чтобы удержать его и тем паче использовать, и Шмендрик заплакал от боли, пронзенный своей немыслимой жадностью. И подумал, или сказал, или пропел:
