«Я смотрела во сне на четыре белых ноги и ощущала землю под раздвоенными копытами. Что-то горело в моем лбу, как горит сейчас. Но прибой не приносит единорогов. Король безумен».
А между тем он говорил:
– Хотел бы я знать, что станется с ними, когда я уйду. Красный Бык мгновенно забудет о них, не сомневаюсь, и отправится искать нового хозяина, но обретут ли единороги свободу хотя бы тогда? Надеюсь, что нет, ибо так они останутся моими навеки.
Он повернулся, чтобы взглянуть на леди Амальтею, и глаза его были нежны и жадны – такими становились глаза принца Лира, когда он смотрел на нее.
– Ты последняя, – сказал король. – Красный Бык проглядел тебя, потому что ты приняла обличие женщины, но я узнал сразу. И кстати, как тебе удалось измениться? Твой чародей этого сделать не мог. Не думаю, что он способен хотя бы превратить в масло сметану.
Сняв с парапета руки, она упала бы, однако ответ ее прозвучал совершенно спокойно:
– Я не понимаю, мой господин. Я ничего не вижу в воде.
Лицо короля затрепетало и зарябило так, точно она смотрела на него сквозь огонь.
– Ты продолжаешь отрицать свою суть? – прошептал он. – Ты смеешь отрицать ее? С лживостью и трусостью настоящего человека? Если так, я собственными руками швырну тебя к твоему народу.
Король шагнул к ней, она, не способная шелохнуться, смотрела на него широко раскрытыми глазами.
Гомон моря наполнял ее голову вместе с пением принца Лира и булькающим предсмертным воплем человека по имени Рух. Серое лицо короля Хаггарда нависло над ней, как молот, бормоча:
– Это должно быть так, я не мог ошибиться. И все же, глаза у нее такие же глупые, как у него, – как любые глаза, никогда не видевшие единорога, ничего не видевшие, кроме своих отражений в зеркале. Тут какие-то плутни, как это могло случиться? В ее глазах больше нет зеленой листвы.
И тогда она закрыла глаза, но и закрыв, не смогла отогнать видения. Бронзовокрылое существо с лицом старой ведьмы повисло над ней, лепеча и смеясь, и мотылек сложил крылья, норовя нанести удар. Красный Бык молча брел по лесу, отводя бледными рогами голые ветви. Король Хаггард ушел, она ощутила это, но глаз все равно не открыла.
Лишь долгое время спустя, а может быть, лишь краткое, она услышала за собой голос волшебника:
– Тише, тише, все кончилось.
Она и не знала, что издает какие-то звуки.
– В море, – сказал он. – В море. Ладно, не стоит так горевать. Я тоже не видел их, ни в этот раз, ни в другие, когда стоял здесь и смотрел на прибой. Однако он их видел, а уж если Хаггард видит что-то, значит оно здесь.
Шмендрик фыркнул – звук был из тех, с какими топор врубается в дерево.
– Не горюй. Это ведьмин замок, живя в нем, трудно что-нибудь разглядеть. Одной готовности видеть мало – необходимо смотреть неотрывно.
Он снова фыркнул, помягче.
– Ладно, – сказал он. – Теперь мы найдем их. Пошли. Иди со мной.
Она повернулась к нему, пошевелила губами, пытаясь что-то сказать, однако с них не сошло ни слова. Зеленые глаза чародея изучали ее.
– У тебя мокрое лицо, – встревоженно сказал он. – Надеюсь, это водная пыль. Если ты очеловечилась до того, что можешь плакать, то никакая магия в мире… нет, это должна быть пыль. Иди со мной. Пусть это будет пылью.
XII
Часы в огромном зале замка короля Хаггарда пробили шесть. На самом деле времени было немного за полночь, однако темнота в зале сгустилась по сравнению с шестью или полуднем. Обитатели замка определяли время по различиям в ее оттенках. В некоторые часы зал оставался холодным просто из-за недостатка тепла и темным по причине отсутствия света, воздух его был спокоен и затхл, камни смердели старой сыростью, поскольку окна здесь отсутствовали и очистительный ветер в зал проникнуть не мог. Это были дневные часы.
А ночью, как некоторые деревья весь день запасают живящий свет, долгое время удерживая его на исподе листвы и после захода солнца, вот так же и замок заряжался, заполонялся тьмой, переполнялся ею. И тогда огромный зал холодел неспроста, тогда спавшие днем мелкие звуки пробуждались, чтобы стукотать и скрестись по углам. Ночью старый запах камней поднимался, казалось, из глубоких подполий.
