Первый охотник некоторое время молчал, второй тоскливо насвистывал что-то сам себе. Наконец первый сказал:
– Моя прабабка однажды видела единорога. Рассказывала мне об этом, когда я был маленьким.
– Да ну? И что, она поймала его, взнуздала золотой уздечкой?
– Нет. У нее такой не было. Да и не нужна для поимки единорога никакая золотая уздечка, это все сказки. Требуется только одно – чистое сердце.
– Да-да. – Молодой охотник хмыкнул. – Ну, может, хоть прокатилась на единороге верхом? Без седла, под деревьями, как нимфа начала времен?
– Моя прабабка боялась крупных животных, – ответил первый охотник. – И кататься на нем не стала, просто сидела совсем неподвижно, а единорог положил голову ей на колени и уснул. Прабабка даже не шелохнулась, пока он не проснулся.
– На что он походил? Плиний описывает единорога как животное лютое, тело у него лошадиное, голова оленья, ноги слоновьи, а хвост медвежий; с густым воющим голосом и единственным черным рогом в два локтя длиной. А китайцы…
– Прабабка сказала только, что от единорога приятно пахло. Запаха любого животного она не переносила, даже кошки или коровы, а уж о диких и говорить нечего. Но запах единорога ей понравился. Она как-то даже расплакалась, рассказывая о нем. Конечно, она была тогда совсем старой и плакала над всем, что напоминало ей о молодости.
– Давай повернем и поохотимся где-то еще, – резко сказал второй охотник.
Единорог, позволяя им развернуть лошадей, тихо отступила в заросли и снова вышла на тропу, лишь когда они изрядно отдалились. Мужчины в молчании доскакали до опушки, и там второй охотник негромко спросил:
– Как думаешь, почему они ушли? Если, конечно, существовали.
– Кто знает? Времена меняются. Назвал бы ты этот век пригодным для единорогов?
– Нет, но я сомневаюсь, что и до нас существовал человек, полагавший, будто его время пригодно для единорогов. Сейчас мне чудится, что я слышал какие-то россказни, – да только был тогда слишком сонным от вина либо думал о чем-то другом. Ну неважно. Если поспешим, света для охоты нам еще хватит. Поскакали!
Они вылетели из леса, пятками бия лошадей, чтобы те пошли галопом, и понеслись прочь. Однако, прежде чем они скрылись из глаз, первый охотник оглянулся через плечо и прокричал – так, точно видел в тенях единорога:
– Оставайся, где ты есть, бедная зверюга. Другого мира нет для тебя. Оставайся в своем лесу, следи, чтобы деревья твои зеленели, а друзья жили долго. И не думай о юных девах, они никогда не становятся чем-то большим глупых старух. Удачи тебе.
Единорог, постояв на закраине леса, произнесла вслух:
– Я – единственная из оставшихся.
То были первые слова, какие она вымолвила, пусть даже обращаясь к себе, за более чем сто лет.
«Не может быть», – думала она. Одиночество никогда не огорчало ее, как и то, что ей давно не доводилось видеть другого единорога, ибо она знала, что в мире есть существа подобные ей, а в большем единорог, чтобы чувствовать себя среди своих, и не нуждается.
– Я знала бы, если бы все остальные ушли. И ушла бы тоже. Ничего с ними случиться не может, как не может случиться со мной.
Собственный голос напугал ее, вызвал желание побегать. Она летела по темным тропам своего леса, стремительная и светозарная, минуя внезапные поляны, невыносимо сверкавшие травой или накрытые мягкими тенями, сознавая все вокруг, от трав, что касались ее лодыжек, до мгновенных, серебристых и синих проблесков насекомых в приподнимаемой ветром листве.
– О, я никогда не ушла бы отсюда, никогда не смогла бы, даже если б и вправду осталась единственным единорогом на свете. Я знаю, как жить здесь, знаю каждый запах и вкус, каждую жизнь. Что могла бы я снова искать в мире, кроме этого леса?
Но когда бег ее наконец прервался и она замерла, прислушиваясь к воронам и перебранке белок над ее головой, единорог погадала: «А вдруг они скачут все вместе в дальней дали отсюда? Что, если они прячутся и ожидают меня?»
И после этого первого мига сомнения единорог уже не знала покоя: с минуты, когда ей представилось, как она покидает свой лес, единорог больше не могла оставаться в каком-то одном месте, не испытывая желания попасть куда-то еще. Она обегала свое озеро рысью, то в одну, то в другую сторону, неспокойная и несчастная. Единорогам не дано совершать выбор. Она говорила нет, и да, и снова нет, день и ночь, и впервые почувствовала, как минуты ползут по ней, точно черви. «Я не уйду. Никто не видел единорогов какое-то время, но это не значит, что они исчезли, все до единого. Даже будь это правдой, я не ушла бы. Я живу
