Чародей дрожал и ругался. А после сказал:
– Я уже вызывал его как-то, давно дело было. И тогда тоже справиться с ним не смог. Теперь мы обязаны нашими жизнями гарпии, и, возможно, она еще до восхода солнца потребует, чтобы мы вернули должок. – Он помолчал, переплетая израненные пальцы, ожидая, когда заговорит единорог. И не дождавшись, сказал: – Попробую еще разок. Попробовать?
Единорогу казалось, что она видит, как ночь вскипает там, где только что маячило серое существо.
– Да, – ответила она.
Шмендрик глубоко вздохнул, трижды сплюнул и произнес слова, которые прозвучали, как звон колоколов на морском дне. Он высыпал на плевки горсть какого-то порошка, торжествующе улыбнулся и выдохнул безмолвную зеленую вспышку. А когда та померкла, произнес еще три слова. И эти три прозвучали, точно жужжание пчел на Луне.
Клетка начала сжиматься. Единорог видела движение прутьев, и всякий раз, что Шмендрик вскрикивал: «О нет!», места у нее оставалось все меньше. Она уже и повернуться не могла. Прутья сходились к ней, беспощадные, как прилив или утро, готовые прорезать единорога и обступить ее сердце, которое станет их пленником навсегда. Она не закричала, когда вызванное Шмендриком чудище шло на нее, ухмыляясь, но теперь издала некий звук. Короткий, отчаянный, однако покорности в нем все-таки не было.
Прутья Шмендрик остановил, хоть она никогда не узнала – как. Если он и произнес заклинания, единорог их не услышала, однако клетка перестала сжиматься в аккурат перед тем, как прутья коснулись ее тела. Впрочем, единорог все равно ощущала их, каждый прут походил на холодный, голодно мяукающий сквознячок. Впрочем, достать ее они не могли.
Руки чародея опустились.
– Больше не смею, – тяжко произнес он. – В следующий я могу и не успеть…
Голос его жалко затих, глаза выглядели такими же потерпевшими поражение, как и руки.
– Попробуй снова, – сказала единорог. – Ты мой друг. Попробуй.
Однако Шмендрик, горько улыбаясь, уже рылся по карманам в поисках чего-то, что звенело и звякало.
– Я знал, что этим все и кончится, – бормотал он. – Мечтал о другом, но знал.
И вытащил из кармана кольцо, на котором висело несколько ржавых ключей.
– Ты заслуживаешь услуг великого волшебника, – сказал он единорогу, – боюсь, однако, что тебе придется довольствоваться помощью не ахти какого карманного вора. Единороги не знают нужды, стыда, сомнений или долгов, но смертные, как ты могла заметить, берут, что плохо лежит. А Рух способен думать лишь о чем-то одном.
Единорог же вдруг осознала, что все животные «Полночного балагана» проснулись и, не издавая ни звука, наблюдают за ней. В соседней клетке гарпия медленно переступала с ноги на ногу.
– Поспеши, – сказала единорог. – Поспеши.
Шмендрик уже вставлял ключ в давившийся смехом замок. При первой попытке, неудачной, замок промолчал, но когда чародей вставил второй ключ, громко воскликнул: «Хо-хо, вот так кудесник! Вот так кудесник!» Голос у него был точь-в-точь как у Мамы Фортуны.
– Чтоб ты посинел! – буркнул чародей, однако единорог почувствовала, что он заливается краской. Он повернул ключ, замок открылся, успев напоследок презрительно хрюкнуть. Шмендрик распахнул дверь клетки и тихо сказал: – Выходите, леди. Вы свободны.
Единорог легко соступила на землю, и Шмендрик Волхв отпрянул во внезапном изумлении.
– О, – прошептал он. – Когда нас разделяли прутья, все было иным. Казалось, что ты меньше ростом и не такая… о! Ну и ну!
Она была дома, в своем лесу, ныне почерневшем, промозглом и запустевшем, так долго она отсутствовала. Кто-то звал ее издалека, но она была дома, согревала деревья и пробуждала траву.
И тут она услышала голос Руха, похожий на скрежет лодочного днища по гальке.
– Ладно, Шмендрик, сдаюсь. Так чем же ворон похож на письменный стол?
Единорог отступила в самую глубокую тень, и Рух увидел лишь чародея и пустую, съежившуюся клетку. Рука его рванулась к карману и сразу вернулась.
– Ах ты мелкий воришка, – с железной улыбкой произнес он. – Она повесит тебя на колючей проволоке – то-то будет колье для гарпии.
Он развернулся и пошел прямиком к фургону Мамы Фортуны.
