— Где это — у вас?
— В Сибири, — отвечает она, удивляясь моему невежеству. — Если бы не мама… У мамы был инсульт, а папу перевели сюда. Мне пришлось все бросить и тоже переводиться.
— Что все? — спрашиваю, а не надо бы.
— Запиши, — усмехается она. — Работу.
Поняла меня сразу.
— Остальное, — говорю, — меня не интересует.
— Брешешь! — усмехается она.
Притворяюсь обиженным.
— Не перевоспитали тебя, Шабанова, в Сибири!
— Точно, — говорит. — Тебя-то там не было.
Эх, Константин Федорович, что вы натворили! Надо мной же заключение висит, и по кражам, квартирным, следствие не закончено, не говоря уже о нашем с Бурлакой деле. И вообще это не к добру.
— Ну, а у тебя как? — спрашивает она, покуривая.
Наконец-то ощущаю табачный дух, — значит, прихожу в себя.
— Нормально, — говорю. — Трудимся, овладеваем основами.
— Твой полковник характеризовал тебя очень положительно. И даже высказался в том смысле, что я могу рассчитывать на твою помощь.
— Сам нуждаюсь в помощи. О чем ты!
— Про тебя и в институте говорили, что имеешь привычку прибедняться.
— Мало ли что говорят.
Сходила бы ты, Аля, прогулялась. Представилась бы прочим сотрудникам. Ей-богу, мне не до тебя. Молчу.
— А у меня, — рассказывает она, — с работой было относительно гладко. Одно получилось, другое, и как-то пошло. Масштабы, правда, маленькие, но это даже лучше. Нужно начинать с маленького, я в этом убедилась. А почему ты не спрашиваешь: замужем я или нет?
— А почему я должен спрашивать?
Уже, слава богу, пришел в себя. Это сдуру наехало — в первые минуты.
— Все меня спрашивают! — отвечает она вроде бы раздраженно. — Самый распространенный вопрос. А ты все-таки старый товарищ.
Бестактно напоминать мне об этом. Жанна никогда бы так не поступила.
— Давай не поднимать эту тему, — говорю я мрачно.
— Боб! — восклицает она. — Честное слово, я без всякой задней мысли! Я тебя всегда уважала и никогда не думала, что из-за каких-то пацанских обид ты затаишь на меня хамство. Это же были элементарные трали-вали в институте, и не один ты увивался за мной, ты же знаешь. И твой пацанский гонор давным-давно сдан в архив. Не вороши архивного старья. Мы играли в любовь, в ревность, в черт знает что. А теперь мы солидные люди, и не нужно впадать в детство. Пустяки остаются пустяками, как бы их ни раздувать в своем воображении. Я просто хотела изложить тебе автобиографию. С того момента, с которого она тебе неизвестна. Я не замужем и не была — вот и все. И это не значит, что, дорогой Боб, начинай все сначала, я одна, ты один и так далее. Фу, какая ерунда!
Ерунда, согласен.
— А от кого ты узнала, что я один? — вожу пером по бумажке.
— Боб! — опять восклицает она. — Честное слово! Не по виду! Ты в полном порядке: костюмчик, воротничок, пуговицы на месте. Я сама не пойму, откуда узнала! Никто мне не говорил! Честное слово! Вычислила! Ты знаешь этот анекдот?
— Нет, — говорю, — не знаю.
— Ну ладно, — сразу остывает она, — переменим пластинку. А ту, старую, выкинем к черту. Она совершенно истерлась и никуда не годится. Не музыка, а игра на нервах. Договорились?
Договор вполне меня устраивает, но ответить не успеваю: врывается Бурлака. Физиономия у него разгоряченная, шляпа на боку. Секундное замешательство: это кто же такая? «Драсьте!» — бросает он Але и тотчас же отворачивается от нее, плюхается на стул.
— Новая наша сотрудница… — собираюсь я познакомить их, но ему и этого достаточно.
— Драсьте! — повторяет он, не глядя на нее. — Понимаешь, какая петрушка! Чайковский-то вернулся! Какой Чайковский? Ну, Блантер. Ну, этот музыкант, любитель дальних странствий! В Москву ездил. За песнями. — Хохочет. — Вот артист!
— Чему ты радуешься? — спрашиваю сквозь зубы.
— Так если бы не я, — хохочет Бурлака, — жинка его б чем-то тяжелым прибила, а то, веришь ли, такая сердечная встреча, будто с космоса приземлился!
— Все! — говорю я, а голос на пределе. — Идиотские версии будем сдавать в архив! Негодные пластинки — на помойку! Меня здесь нет! Сажусь писать заключение и не встану, пока не закончу!
Бурлака обращается к Але:
— Чего он распсиховался, вы мне можете подсказать?