— За два года сдохла?
— А что ж, бывает. Бракоделы еще не изжиты.
— Ты-то сам, — спросил я, — как себя чувствуешь в деле? Крепко?
— Я-то сам себе не судья.
Лицо его, костяное, словно бы порозовело чуть при этих словах.
Затем я услышал, как отворяется дверь, — у няньки ключа не было; значит, Линка. Но с шумом кто-то вошел; значит, З. Н.
Она у нас была молодящаяся, резвая, исправно следовала всем новейшим спортивно-медицинским предписаниям и, правду сказать, преуспела и на этом поприще. Мать и дочь менялись нарядами; с минимальной коррекцией Линкино барахло приходилось ей впору.
Являя собой образец изящества и добросердечности, она заглянула в комнату:
— Димочка, где Линуся?
— Наверно, у них профсоюзное собрание, — сказал я с подтекстом.
В присутствии чужого уловить мой подтекст она не пожелала, обратив вместо этого весь жар своего темперамента на Геннадия:
— Кто это? Что это? Из ателье? Послушайте, молодой человек, телевизор у нас в отличном состоянии. Димочка, кто делал вызов? Объясните мне, что происходит! Это недоразумение, молодой человек! Удивляюсь тебе, Димочка: если что-то и случилось, нельзя же вызывать из телеателье! Там одни практиканты и халтурщики! Телевизор — тонкая техника, и нарушить ее не так уж сложно. Простите, молодой человек, но это к вам тоже относится.
Предупредить эту тираду я, увы, не мог. Не народился еще на свет добрый молодец, которому под силу было бы вставить свое словечко в монологи моей тещи.
— Не волнуйтесь, мамаша, — сказал Геннадий, розовея. — Все будет в ажуре.
Она была оскорблена: подрастал уже внук, но этого обращения не переносила. Я со значением кашлянул, дабы остудить ее благородный гнев. Она виновато взглянула на меня и вышла своей прямой гимнастической походкой.
— Недооценивают некоторые, — добродушно сказал Геннадий. — Тянутся по старой памяти к устаревшим формам бытовых услуг. — И поплевал на руки. — Неси клеенку, хозяин. Или так что-нибудь… Насорю.
Я снял скатерку с тумбочки, а он без видимых усилий, взявшись обеими руками, приподнял полированный ящик, подержал его на весу, а я подстелил. Что там, не лампа ли? Тещино вторжение склонило меня к подсказке, — мне было неловко за тещу и теперь уж хотелось, чтобы Геннадий управился поскорее. До лампы еще дойдем, сказал он важно, мы — от и до.
Мне было неловко перед ним за мой подвох, за чешский гарнитур, за няню, которая тоже вот-вот появится, за то, что он бегает день-деньской по квартирам, а я разыгрываю с ним комедию. Попробовал бы кто-нибудь меня так разыграть! Я тоже ведь набегался с утра, знаю, что это значит.
Футляр моего «Электрона» был раскрыт, мудреные внутренности обнажены.
Копаясь в них, Геннадий приговаривал:
— Есть контакт? Нет контакта! Постой-ка, вот и есть! Извиняюсь. А пыли много. Пылью обросло. А мы тебя почистим, дорогуша. За те же деньги. Тряпочку, хозяин, какую не жалко. Проверим. Хорош. От и до. Присматривайся, хозяин, учись, погонят с работы — будет на кусок хлеба. Эх ты, японский бог, какой-то сапожник паял… А ты где работаешь?
— Отсюда не видно, — ответил я. — Совсем по другому министерству.
З. Н. гремела на кухне посудой.
— А они таки правые, твоя мамаша, — сказал Геннадий, — другой раз придет какой-нибудь несведущий, практикующий — и нарушит.
— Заработки приличные? — спросил я.
Смахивая с костяного лица назойливую прядь дымчатых волос, Геннадий добродушно усмехнулся:
— Что зарплата, то заплата, а на большее ты не рассчитывай… Но мы не бизнесмены, — добавил он бодро, — не в том счастье.
Надо будет сунуть ему трешницу, подумал я. И прикинулся простачком:
— А в чем же?
— Ну, это ж обратно букварь, — сказал он, склонившись над своим чемоданчиком. — От букваря никуда не денешься: с него начинают, им и кончают. Жизнь. А жизнь учит: люби отчизну, как мать родную.
— Душевно говоришь, — похвалил я его. — Но это в теории. Я, знаешь, больше практиков уважаю.
— И то верно, — сразу же согласился он со мной. — А практикам что требуется? Простор для поля деятельности. Так ведь? Дай мне где развернуться, я тебе на практике докажу.
— Насколько понимаю, — сказал я, — работа не удовлетворяет.
