— Мы-то идем не по горячим.
— Знаешь, что в воде не тонет? — спрашивает Бурлака. — Что всегда всплывает? Так вот — это самое и было, такой носило характер. Само всплывет, чует мое сердце.
— Спасибо сердцу, — говорю. — Тем лучше.
— Лучше-то лучше, — хмыкает Бурлака, — а медальки ты на этом не заработаешь.
— Мой пистолет, — говорю, — в сейфе скучает. Мы бандитов не ловим, а только к стенке припираем. У нас медалей в мыслях нет.
— То-то и оно, — усмехается Бурлака. — А мне бы героизм не повредил.
Садимся в троллейбус, едем, гляжу в окошко, думаю: неизвестно еще, что сложнее — ловить преступников или припирать их к стенке. Неизвестно еще, что сложнее: гоняться за медальками или растворяться в пространстве. Сейчас мы получим информацию у судебной медицины и обставим это так, что даже инспектор Бурлака никаких личных мотивов у следователя и эксперта не учует.
Выходим из троллейбуса, и вдруг выясняется: сопровождать меня мой инспектор не намерен. Встретимся, говорит, здесь, а то «Промтовары» на перерыв закроют. Доченька моя, говорит, по сю пору без зимнего, старшенькая, заскочу присмотрю. У него трое: две дошкольницы и годовалый малыш. А до перерыва в промтоварном — еще целый час. Но что ему скажешь? Иду один, чертыхаюсь.
Вестибюль, лестница, Жанна сбегает сверху, на ней пальто поверх белого халата — внакидку, придерживает рукой, чтобы не сползло. Улыбка.
И к улыбке привык, и ко всему.
— Что это вы такой пасмурный? — спрашивает. — Перетрудились?
— Погода действует, — говорю. — Не зима, а недоразумение.
В глазах у нее — смесь лукавства и простодушия.
— Вы никогда не догадаетесь, Боренька, о чем я подумала! Я подумала, что мы с вами зимой еще ни разу не были знакомы! И потому ни разу не ходили вместе на лыжах. Вы ходите на лыжах? Я хожу. — Она мне нравится — вот в чем трагедия. Хотя, конечно, если по-честному, трагедией и не пахнет. Она мне нравится, и я ей, видимо, нравлюсь, — чего же еще? Она хорошая, а я не очень, но разве это препятствие для того, чтобы вместе ходить на лыжах?
— Сходим, — говорю. — Зима впереди.
Не то говорю, что нужно.
— Вы на меня не сердитесь? — спрашивает. — Ну как за что! За то, что вытянула вас из тепленького кабинета.
— Служба! — вроде бы отшучиваюсь.
— А я не по службе! — тоже, кажется, не прочь пошутить. — Я так… по собственному расположению.
Рубануть бы все напрямик. Не умею. Слаб.
— Слаб, — говорю. — От таких слов могу растаять.
— А вы уже растаяли, — смеется она. — В нашем доме от вас остались одни воспоминания. А я соскучилась, представьте.
Нет, это не опасные слова. Обычные. Она — такая. Ей нравится говорить людям приятное. Она не допускает мысли, чтобы кто-то стал отыскивать в ее словах какой-то скрытый смысл. Она никогда не подразумевает больше того, что говорит.
— И я соскучился, — отвечаю, потому что и в моих словах нет никакого скрытого смысла.
У нее изумление на лице. Жалость.
— Что же вам мешает бывать у нас? Не понимаю!
— Она же, — говорю, — служба!
Слаб. Увиливаю. Но пускай она поймет сама: служба — это я, служба — это Константин Федорович, служба — это те, которые завтра станут поговаривать, что я хожу в его дом неспроста.
Но ей такого не понять. И верно: не в этом главное. Главное в другом: я хожу к ней просто так, а должен бы ходить неспроста.
— Не преувеличивайте, Боренька, — улыбается она. — Служба вас простит.
— Простит, — соглашаюсь я. — Но пока что торопит.
— Да, я посмотрела. Копию акта. — Лицо у нее становится озабоченным и, пожалуй, даже напряженным. — Посмотрела внимательно, можете не сомневаться. — Все-таки ей больше к лицу, когда она болтает о пустяках. — Как вы знаете, судебная медицина — это не арифметика. И вообще медицина. Дважды два не всегда четыре.
Мне досадно: надо было все-таки не так с ней, не так.
— Таблицу умножения оставим, — говорю.
Она морщит лоб.
— Если даже принять во внимание анестезирующее действие алкоголя и малую потерю крови, тут много зависит от индивидуальных особенностей организма…
За этим я ехал сюда?
— Короче, — перебиваю. — Самое большее сколько он мог пройти? Это вы можете сказать?
— Самое большее? — медлит она. — Вам нужен максимум?
