С вторжением американцев эта страна — теперь и моя, наша, — перестала быть райским уголком. Ничего в ней не осталось. Никого.
— Дай-ка мне, — мягко прошу я, просительно поглядывая на малышку. Алек устало кивает. Отдает.
— Асад и Баттал гуляли по земле, Нури-и-я.
Асад и Баттал скакали на коне, Нури-и-я.
Асад и Баттал искали Нилюфар, Нури-и-я.
О ней лишь вздыхали, Нури-и-и-я…
Девочка внимательно смотрит на меня своими красивыми темными глазами с пушистыми ресницами, немного опустив голову с не по годам роскошными локонами. Постепенно она перестает всхлипывать, несмотря на то, что за стенами подвала по-прежнему слышны все прежние звуки, а боль явно не унимается. Но знакомая песенка делает все это не более чем фоном. Знакомая, мамина песенка, успокаивает. Утешает.
Алек берет Адиля на руки, прижимая к себе, и обнимает нас с дочерью, обеих поочередно поцеловав в лоб.
— Это скоро кончится, — обещает он, выдавив скупую улыбку, — все будет хорошо. Обязательно будет.
Разумеется, Алек ошибался.
Разумеется, он не мог знать, что ошибается.
Событие, второй раз после смерти Афият перевернувшее нашу жизнь, произошло ближе к февралю. Нурию до сих пор мучили сильные боли и уже ни наши с Алеком старания, ни даже игры и песни Адиля, которые он учил специально для сестры, не помогали. Девочке нужна была помощь, а не развлечения. Но рассчитывать получить её быстро было бы ошибкой…
К фургончику доктора, прибывшего в наш городок под крылом какой-то благотворительной организации, очередь выстраивалась за ночь. Он принимал не более сорока человек в день, но, поддаваясь уговорам страждущих, иногда снисходил до пятидесяти. Особенно если страждущими были дети.
Алек трижды занимал очередь, и трижды прием оканчивался за два-три человека перед ним. Жара и взрывы как хищные птицы, нависающие над головой, мешали достигнуть цели каждый раз, когда она мелькала достаточно близко.
Иногда Алека сменяла я, но это до жути не нравилось Адилю, каким бы понимающим мальчиком он ни был. Свое утешение от громких звуков и пугающих криков он находил в моих объятьях. Да и брат не позволял подставляться под огонь. Он часто просил меня, когда дети засыпали, чтобы я позаботилась о них, если его не станет.
Конечно, я обещала.
Конечно…
В тот день, кажется, двадцать восьмого, нам удалось пробиться к доктору — седовласому и с противной улыбкой. И он, осмотрев малышку, вынес неутешительный диагноз, услышав который Алек разом постарел на добрый десяток лет. Жену он уже потерял. Теперь потеряет дочь…
Возможности вылечить ребенка не было. Была возможность помочь ей пережить те дни, которые остались. Но для того, чтобы получить заветное лекарство, в больницу следовало прийти с Нури. А она кричала так, что все взгляды сразу приковывались к нам. Возникали вопросы…
В это время — жуткое и до боли непроглядное — я узнала истинное значение слова «беспомощность». Увидела. В Нурии — «маленьком ангелочке», как ещё до рождения называла её Афият. Её горькие, крупные слезы, её подрагивающие губки, побледневшее, ставшее из бронзового каким-то желтовато-серым личико, пальчики, без конца сжимающие футболку, потускневшие локоны… девочка умирала, а мы не в состоянии были ни остановить это, ни облегчить. Её мучила страшная боль, а наша участь была смотреть на эти мучения. И ничего больше. Хуже, чем глядя, как она плачет, я себя ещё не чувствовала. Никогда.
Это и сподвигло на поиски решения, в итоге приведшего к совсем другим последствиям, нежели я могла ожидать.
Третьего февраля Алек забрал Адиля с собой в мужскую больницу, надеясь получить лекарство на его имя. Мне велел оставаться дома с малышкой. И ни шагу.
Но попробовал бы он, при всей моей любви к брату, провести хотя бы три часа один на один с ребенком, извивающимся от боли. Я не смогла — за это и заплатила.
Мы вместе отправились в пункт назначения. Я укутала её в темно-синий платок, прижала к себе и всю дорогу пыталась полушепотом развлекать какими-то песенками и стишками. Она то замолкала, то снова плакала. Уже не пыталась даже говорить — когда только начала учиться, заболела.
