Может, боялись засады, а может, просто не спешили сюда, раз весь городок теперь у них.
Весь вчерашний день склад был открыт, и каждый мог из него брать, что хочет и сколько хочет, лишь бы не досталось врагу. Но и половина продуктов еще не была разобрана, а кругом никого нет, набережная безлюдна, и никто ничего не берет больше из склада. Придется все это сжечь.
Старик вошел в склад и быстро перенес оттуда в тайник, в подполье своей хибары ящик масла, бочку повидла, еще кое-что по мелочи. Он составил на это акт, вписал взятые им продукты в накладную и вышел из склад — может быть, найдется какой-нибудь человек, который подпишет акт. Но по-прежнему набережная была безлюдна, до ближайших домов было далеко, да еще вопрос: были ли и там люди? Старик сам подписал акт и в конце приписал: «По распоряжению начальн. прист. учинил сожжение склада. Григорий Чернов» — и расписался.
И все-таки был он уверен, что наши еще вернутся в городок, что немцы — дело временное. Именно теперь, когда, казалось бы, потрясались самые основы советской власти, именно теперь, как никогда прежде, Чернову стала дорога эта власть. И он верил, что Красная Армия еще придет сюда, только он не знал, когда это будет. Он помнил суровые и печальные лица бойцов, отступавших через городок, помнил, как сказал ему кочегар «Чайки»: «Мы еще, дедушка, обратно пароходы пригоним!» — многое, многое он помнил и потому верил: вернутся еще, вернутся!
Войдя в склад, он отодрал несколько досок от ящиков, набрал упаковочной соломы и сложил все это у стены. Потом перекрестился и чиркнул спичкой. Солома занялась, затрещали доски. Старик медленно вышел из склада, не спеша пошел набережной, свернул машинально в боковую улицу — по направлению к суду.
Суда больше в Красноборске не существовало. Наступила пора беззакония. У подъезда деревянного здания, где помещался суд, стояло несколько поломанных стульев, валялись обрывки бумаг, рваные папки да лежала втоптанная в осеннюю грязь чья-то серая кепка. Через улицу, у горсовета, стояли немецкие грузовики, возле них суетились солдаты. Перед церковью на зеленой, немощеной, очень широкой — не по городку — площади, что служила и выгоном для коз, и стадионом, у футбольной штанги лежали несколько трупов в гражданской одежде.
Старик свернул в тихую узенькую Петровскую улицу. Как безлюден был городок в этот день! Редкие прохожие шли в одиночку, молча, поближе к заборам. Не видно было детей, заперты были двери, зашторены окна, точно весь городок забыл, что уже день, пусть сырой, осенний, но все-таки день, что ночь прошла и пора вставать, идти на работу, что детям пора в школу.
Но ночь только начиналась.
На углу Петровской и Пролетарской Чернов встретил Кринкова. Аптекарь одет был парадно, выражение лица у него было бодрое, но шел он тоже — на всякий случай — прижимаясь к стенке. Он нес легко пальто, по-дачному перекинув его через руку, и был без шапки — очевидно, для торжественности. Редкие волосы были тщательно приглажены, сквозь них мертвенно просвечивала желтоватая кожа, капли сырости блестели на ней.
— Здравствуйте, Григорий Андреевич! — окликнул он Чернова. — И вы решили остаться. С праздничком вас, с законной властью.
Сутяга промолчал.
— Извините меня, Григорий Андреевич, но одеты вы что-то очень уж затрапезно, для такого денька могли бы и принарядиться, — продолжал Кринков, не замечая молчания Чернова, весь занятый собой. — Знаете, они ведь любят, когда люди одеты хорошо, это располагает… Ну, а что в городе?
— Покойники на площади свалены — вот что в городе, — ответил Чернов.
— Без покойников нельзя, — наставительно сказал Кринков. — Во всяком деле бывают свои покойники. Нам-то с вами ведь бояться нечего.
Кринков перекинул пальто на другую руку, взглянул на часы и заторопился.
— Ну, иду представиться новым властям. И за вас могу словечко замолвить.
И, не оглядываясь, сгорбясь, он пошел дальше своим путем.
Как ни мал был городок, как ни мало осталось в нем жителей, но никогда не пустовала немецкая тюрьма, и все росли безымянные могилы-траншеи за Рубцовым холмом.
А старика Чернова не трогали. Он жил в добровольном заключении, почти никуда не выходя из своего домика. Лишь иногда выбирался он на обнищавший грязный рынок с чашкой повидла и менял свой товар на хлеб, на муку, а то и на жмых.
