Но поспешить не получалось: ноги заплетались.
«Идиот же ты, Панкратов, – сказал он себе почти с ненавистью. – Стыдно, видите ли, стало прятаться. Можно подумать, ты первый день на фронте, охота погеройствовать. А случись что с тобой, кто останется у Сашки?! Кто позаботится о нем и Тамаре? Чтобы не позволял себе больше так дурить, понял?»
Строго говоря, это были пустые разговоры. Панкратов не боялся бомбежек. Он совершенно точно знал, что бомбы его не тронут. В ту последнюю ночь, которую он провел дома перед тем, как утром уйти на призывной пункт, ему приснился сон о его смерти.
Панкратов увидел себя стоящим за операционным столом. За брезентовыми стенами палатки трещали выстрелы, и все, кто мог держать оружие, кроме него и очень худой и строгой операционной сестры, чем-то похожей на монашку-схимницу, хотя она была во всем белом, а не черном, находились там, снаружи: держали оборону, чтобы дать Панкратову возможность спасти раненого. Потом стрельба приблизилась, он увидел, как черно-красные дырочки перечеркнули халат медсестры и она, почему-то сдернув маску, повалилась на пол с изумленным, как бы недоверчивым выражением лица. А в следующее мгновение что-то воткнулось в спину доктору, заставив его навалиться на стол, на раненого, который лежал на этом столе. Панкратову стало страшно, что он задавит этого беспомощного человека, ему захотелось попросить прощения, объяснить, что не может противиться той неодолимой силе, которая гнетет его и заставляет падать, однако на него вдруг напала необъяснимая разговорчивость, и он с изумлением услышал, как начал рассказывать этому незнакомому раненому о себе, о Тамаре, о Сашке, который был ему дороже всех на свете, даже дороже Тамары с ее красотой, добротой, нежностью и самоотверженностью. Панкратов во сне понимал, что умирает, что надо поберечь силы и помолчать, но ему было так отрадно, что этот человек с радостью его слушает, что он не мог остановиться – и говорил, говорил, пока не умер.
Сон был дурацкий, однако он странным образом убедил Панкратова в том, что суждено ему погибнуть не от бомбы. С тех пор он демонстрировал что-то вроде безрассудной храбрости всякий раз, попадая под бомбежку. Хотя это была дурь, конечно. Если ему раньше не снились вещие сны, то почему именно этот должен оказаться вещим? Следует быть осторожней, если не ради себя, то хотя бы ради Тамары и Сашки. Прежде всего – ради Сашки.
Как он там? Можно не сомневаться, что Тамара, как говорили в старину, ветру на него венути не дает, а все же страшно, беспокойно за них обоих. Хотя теперь, слава богу, Виктор хотя бы знает, где они находятся!
Сколько ни писал Панкратов Тамаре с начала войны, она не отвечала ни на одно письмо. Конечно, военная почта – не самый надежный способ связи, это Панкратов знал точно: скольких фронтовых почтарей он перевязывал, оперировал, а скольких видел убитыми! И все же его тревожило это упорное молчание женщины, которая любила его и которую полюбил, не мог не полюбить он.
В конце концов, спустя два месяца, истерзавшись неизвестностью, Панкратов отправил настойчивое письмо своей тете Наташе, которая жила в Сокольниках и которую они с Тамарой и Сашей навещали как раз 22 июня, услышав именно там сообщение о начале войны. Панкратов написал – и вскоре получил ответ! Тетя Наташа съездила в Москву и попыталась разыскать жену любимого племянника. Кстати, чтобы не волновать тетушку попусту, Панкратов сразу, как переехал к Тамаре, сообщил, что они уже расписались, иначе тетя Наташа покоя бы не дала ему упреками. С ее точки зрения и так был непорядок, что Виктор взялся «бить клинья» к женщине с ребенком и в конце концов женился на ней, а не на молоденькой, нетронутой девушке, с которой мог бы завести своего собственного, родного сына! Разумеется, ей было совершенно бессмысленно даже пытаться объяснять, что Саша, найденный Панкратовым на ночном Сретенском бульваре, был ему роднее, дороже и жизненно важнее всех могущих быть у него «своих» детей. Да он и сам не вполне понимал сути своей привязанности к этому ребенку, ответственности за него и особенной, отеческой к нему любви. Ему неловко было бы даже самому себе признаться, что к Тамаре он начал «бить клинья» именно из-за Саши. Ну а перед Тамарой он стыдился того, что фактически она стала для него этаким гнездом, куда он подложил чужого птенца, чтобы обеспечить для него хороший семейный уют…
