Последний приказ Нестора Махно - страница 8
Неведомо откуда на базарной площади появились листовки с текстом манифеста царя об отречении от престола, отпечатанные на серой бумаге. Их передавали из рук в руки. Если кто умел читать — делал это вслух и рядом моментально собирались слушатели.
«А как жыж теперича?» — вопрошали те, кто постарше. «А как! Да никак! Каком кверху!» — острили уличные скалозубы. «Да хочь бы ужо с войной этой проклятущей шото порешали…» — причитали замотанные в теплые платки женщины. «И кто теперь будет? Как же без царя-батюшки-то?» — раздавались редкие робкие голоса владельцев каракулевых воротников, чаще — шепотом. «Временное правительство, говорите… Ну — ну…» — скептически рассуждали те, кто были одеты получше.
Все эти события, происходившие дома, Задов не застал. Известие о Февральской революции пришло к нему с сокамерниками только шестого числа вечером вместе с надзирателем, гремевшим связкой ключей в замке двери их камеры. «Во исполнение властных требований народной совести, во имя исторической справедливости и в ознаменование окончательного торжества нового порядка, основанного на праве и свободе, объявляется общая политическая амнистия…» — чиновник командным голосом зачитал Указ Временного правительства и затем, уже гораздо тише, продолжил: «На выход, господа…»
Господа. Теперь они, вчерашние заключённые, величаются из уст ненавистных жандармов господами. На воле что-то определенно поменялось, и Льву Задову предстояло максимально быстро в этом разобраться — его энергичная натура не терпела никаких недомолвок и двусмысленности. Нужны деньги на оружие — берем кассу, нужны деньги на подкуп полиции — громим артельщика, кто-то не согласен делиться — нет времени пояснять — получи своё, и хорошо, если просто по лицу. Экспроприатор Лёвка предпочитал не цацкаться, а действовать. Вот и сейчас, посреди всего этого бедлама, он двигался к намеченной цели в компании своего, такого же заводного, знакомого — Петьки Сидорова-Шестеркина.
— И вот собрались все в прокатном, и там этот самый Борис залез повыше и речь толкнул. Ну, большевик, не иначе! Орал так, шо в дальних углах было слышно. Актёры тише разговаривают! — Пётр рассказывал эмоционально и сбивчиво, будто заново переживая эмоциональный подъем, постигший его на том митинге.
— А ты с артистами знался? Или может, с артисточками водишься? Откуда знаешь, как они орут? — рассмеялся Лёвка.
— Тьфу на тебя, дурень рыжий! Летом в Городском саду представления давали, я тогда еще заметил — ничего себе голосищи у них! Вроде даже если и шепчет — так всё равно громче, чем матушка на батьку ругается. Так я ж тебе главное не сказал — он же твоей веры, Лёвка. Он из ваших, точно тебе говорю!
— Та ты шо! Откуда прослышал?
— А народ гутарил. Еще там один сказанул так, мол, жид будет выступать… — Петька наткнулся на колючий Лёвкин взгляд. — Та спокойно, Лёва! Это ж не я, это тот селянин! А другой, который рядом стоял, ему и заряжает — хоть жид, да наш, понял?
— А фамилию не запомнил?
— Кошерович. Борис Кошерович[14].
— Ага… договоримся, значит…
Сапожная мастерская, где Кошерович тачал подошвы, находилась на Второй линии, в доме номер 40. Пётр довольно быстро выяснил у заводчан, кем был тот заводной оратор с митинга. Друзья рассказали ему, что этот Кошерович — человек в местечке новый, но большевикам хорошо известный, он у них в главных здесь ходит. Поговаривали, что он сапожником в Новороссийском обществе устроился, но мастерскую посоветовали искать за Собором.
— И шо ты ему скажешь? — Петька всё не успокаивался, терзаемый любопытством.
Лёва на несколько секунд задумался, поправил шапку и развел руками:
