Виктор внезапно осекся и разжал пальцы. Светка незаметно начала растирать онемевшее запястье.
- Прости, - только и сказала девушка.
Егоров хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и все еще продолжал подрагивать.
- Ты-то причем? - через какое-то время устало сказал парень. - Ты, что ли, нас туда зашвырнула?
- Все-таки.
- Все-таки, все-таки, - вяло продолжил парень, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня, вот, боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то толком пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь - убьешь, а хочешь - пинка под зад, - здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же, - Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно Богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти - за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь - убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное - труха. Потому что любой испытавший чувство самого главного судьи вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали
Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.
На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: "На тарс, душмон! На тарс, бача!"
Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.
- Декхан, декхан, - покладисто соглашался офицер.
- Шурави дост! Шурави дост! - как заклинание твердил афганец.
- Конечно, друзья. Все советские вам, скотам, друзья. Только вы этого не понимаете, онанисты несчастные, - говорил по-русски взводный, улыбался и добродушно протягивал сигарету, твердо зная, что от этого душка пользы никакой не будет и его, конечно же, никто в полк тащить не собирается, Конечно, дост, бача. Афган шурави дост, - продолжал упражняться в иностранном языке Егоров, думая, что именно из-за такого "доста" и положили духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил, а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что этот не такой? Здесь лучше не рисковать: хороший дух - мертвый дух, - Сигарет дост. Сигарет!
Тонкими темными подрагивающими пальцами афганец недоверчиво и опасливо брал сигарету, глядя на офицера снизу вверх. Дешевый и плохой табак потрескивал, пленный продолжал выдавливать некое подобие улыбки.
В этот момент Виктор медленно вел левой рукой в сторону, указывая куда-то вдаль. Душара услужливо кидался в ту сторону взглядом.
Егоров, не стирая улыбки с лица, стрелял в голову и, не оглядываясь, шел к солдатам.
Впрочем, лейтенанта можно было смело назвать гуманистом: он убивал сразу и внезапно. Душки до последней секунды надеялись, что их пощадят. Не это ли самая хорошая смерть?