Но всего нескольких не слишком яростных стычек хватило Егорову, чтобы понять, какое страшное это занятие - война. Как властно, грубо и очень несправедливо распоряжается она судьбами людей и даже их жизнями, хватая гнойными, черными пальцами его новых друзей, а он лишь свидетель этому, не в силах не только противостоять, но даже как-то вмешаться.
И мужики один за другим, кто с проклятиями, кто с густой матерщиной, кто в слезах и крови, кто в рвущих душу отчаянных криках, а кто и просто в безмолвии уходили по багровым тропинкам туда, откуда нет пути назад.
По обочине ухабистой пыльной дороги Виктор возвращался из госпиталя в часть. Навстречу, переваливаясь с бока на бок, катит бронетранспортер. Сверху, опустив ноги в правый, командирский люк, сидит приятель Егорова прапорщик Марат.
Они почти одновременно поднимают руки в приветствии. Машина проезжает еще немного и останавливается, скрываясь на время в облаке пыли.
- Привет, Марат, - радуется лейтенант. - Как дела?
- Хорошо, - скалится в ответ калмык так, что глаза превращаются в черточки. - Выздоровел? Молодец! Точно выздоровел? А то полежал бы еще. Ведь сразу запрягут!
- Пусть, - машет Егоров рукой. - Лучше в полку, чем в "заразке". Скукота. Где Серега? В колонне?
Прапорщик отрицательно качает головой. Взводный улыбается, предвкушая, что вот-вот он увидит Серегу, и представляет, как хлопнет его по плечу, услышит свежие гарнизонные байки, а вечером они непременно выпьют водки вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.
- Убили его! - говорит калмык.
- Как? Кто? - Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не может понять.
- Ночью, - вздыхает Марат, - когда колонна Саланг перешла и остановилась для ночевки. То ли свои шлепнули, то ли духи. Не поймешь. В Союз уже отправили. Я хотел поехать, да меня Эдик, сволочь, опередил. У него, видишь ли, дела там есть. Можно подумать у меня их нет. Баба моя с голодухи верещит - заливается. Да и мне, если честно, только она голая и снится.
Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в состоянии осознать, что Сереги больше нет.
"Он в кроссовках-то хоть разок походил?" - мелькает у Виктора совершенно глупая и ненужная мысль.
А Витальку привезли через полтора часа после того, как они вместе завтракали. Вернее, уминал жидкую рисовую кашу-размазню с редкими волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва ковырял вилкой в тарелке, тяжело вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах перегара ясно указывал на его причину.
- Тут или вечером пить, или утром жрать, - сказал Егоров.
- Однозначно пить, - скривился ротный.
- Дело хозяйское, - усмехнулся лейтенант.
- Вот, сука, не дала! - озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую вилку на стол. - Только я раскладывать ее стал, как она сразу на замужество перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.
Ротный уже давно окручивал новенькую с банно-прачечного комбината, и весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.
- Ладно, пойду я, - сказал Виталик, с брезгливостью отодвигая пластмассовую, в серых жилах трещин, тарелку, - За бакшишами в город поеду. С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней - женюсь. Не то с такой жизни вообще охренеть можно, а она девка хорошая, добрая, хозяйственная.
В голосе ротного зазвучали совершенно другие нотки, и Виктор с удивлением посмотрел на него.
- Хозяйственная? - с издевкой переспросил лейтенант, прекрасно зная от Эдика, как пользуют прачку прямо на ее рабочем месте прапорщики-старшины за определенную мзду.
- Да! - убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут же крутанул носом в сторону. - Она знаешь какая семейная? Детей любит. И я, и я, - ротный заелозил на табурете, и его дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал чуть ли не писклявым. - Я тоже, вот, о детях думаю. А что? Поженимся! А в Союзе, когда вернемся, - родит. Мне ведь всего три месяца здесь вламывать осталось.
"Приехал!" - с ужасом подумал Егоров, глядя на сгорбившегося, невесть что лепечущего и прячущего глаза Витальку.
Все, кто пробыл здесь больше года, знали по опыту "стариков", что рано или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека не просто мутит от присутствия на войне и всего того, что его окружает, а выворачивает наизнанку до самого нутра.
