Джимми сникает. Он сидит напротив меня в своем заляпанном комбинезоне, обхватив ладонями кружку с чаем, весь какой-то поникший. Потом говорит: «И он ведь серьезно. Чего, мол, там сложного – надел белый халат и вперед. Можешь себе представить? Доктор Доддс».
Но он видит, что мне не смешно, и меняет тон. «Ты только Джеку не говори», – просит он.
«Не буду», – отвечаю я вроде как с сомнением, точно мог бы и сказать.
А про себя думаю: ну а он-то, Джимми Фелпс, – хотел ли он сам стать мясником? Вспоминаю, что Джек как-то сказал в пустыне: под одежкой мы все одинаковы, будь ты хоть офицер, хоть рядовой, все из одного теста. Звездочки на погонах – они гроша ломаного не стоят.
Можно подумать, я сильно хотел работать в страховой конторе.
Но я никогда ничего не говорил Джеку, как и он мне. Хотя, когда он лежал в больнице, со всеми этими докторами и сиделками вокруг, – тут ему, казалось бы, самое время проговориться. Но он сказал только: «Мне бы попасть в Варфоломея, а я угодил в Фому. Несправедливо, а, Рэйси?»
Но я считаю, что как бы там ни было, хотел он стать доктором или не хотел, а благодаря всем этим годам за мясным прилавком, всем этим ежедневным поездкам на Смитфилд он таки заработал право посмеяться над врачами последним. Потому что он рассказал мне, что, когда хирург пришел к нему потолковать по душам, пошептать на ушко, как у них принято, он велел ему выкладывать все без обиняков. Без туману.
"Рэйси, – сказал он, – я его попросил прямо назвать мои шансы. Он стал отнекиваться, не на скачках, мол, но я на него нажал. Тогда он говорит: «Ну, допустим, два к одному». Я говорю: «Что ж, выходит, я фаворит?» Тогда он начинает расписывать, что он, мол, сделает то да сделает се, а я говорю: «Хватит меня баснями кормить». Расстегиваю свою пижаму. И говорю: «Где вы, стало быть, резать будете?» А он глядит на меня так, точно его вокруг пальца обвели, точно я не по правилам играю, и тогда я говорю ему: «Профессиональное любопытство, понимаете ли. Профессиональное». Он смотрит, вроде как ничего не понимает, и я говорю: «Разве у вас в папке не написано, чем я зарабатываю на жизнь? Извиняюсь, зарабатывал». Он быстренько заглядывает в свои бумаги, теперь уже присмиревший. И отвечает: «А-а! Так вы были мясником, мистер Доддс». А я говорю: «Мясником экстра-класса».
– Так скажет мне кто-нибудь? – говорит Вик. – Почему?
– Туда мы обычно ездили, – отвечает Винс. – По воскресеньям. В старом фургоне для мяса.
– А то я не знаю, Бугор, – говорит Ленни. – Думаешь, я не помню? Но сегодня-то у нас не воскресный выезд.
– Они там медовый месяц провели, – говорю я.
– А я думал, у них не было медового месяца, – говорит Ленни. – Я думал, они тогда на коляску копили.
– Медовый месяц был потом, – говорю я. – После того как родилась Джун. Они решили, что имеют право все-таки устроить себе медовый месяц.
Ленни косится на меня.
– Знатный небось получился отдых.
– Все верно, – говорит Винс. – Летом тридцать девятого.
– Ты что, был там, Бугор? – говорит Ленни.
Все молчат.
– Из мясного фургона в «мерседес», а? – говорит Ленни. – Слушай, Рэйси, кажется, и тебя ведь тогда здесь не было?
Винс смотрит на нас в зеркальце заднего обзора. Его глаз не видно за темными очками. Я говорю:
– Мне Эми рассказывала.
–Эми, значит, – говорит Ленни. – А сказала она тебе, почему она не поехала с нами?
Все молчат. Потом Вик говорит:
– Ну а какая, собственно, разница? Джеку-то все равно, правда? Вообще-то я так и сказал ей: если она хочет забыть про все это дело, Джеку хуже не будет. Если б его прах развеяли на кладбище, он бы все равно не узнал, правда?
– Твоя профессия – тебе видней, – говорит Ленни.
– Она к Джун поехала, – говорю я. – Сегодня ее день.
– Это все чепуха, – говорит Ленни. – Если б Эми один раз и не съездила к Джун, та бы ничего не заметила. Джун-то ведь точно без разницы, правда? А если Эми хотела собраться с духом, так можно было и обождать, не обязательно было ехать сегодня.
– Не суди, – говорит Вик.
– Прах есть прах, – отвечает Ленни.
– Лучше такие вещи не откладывать, – говорит Вик.
– А последняя воля есть последняя воля, – отвечает Ленни.
